Ты – стихов моих родитель
по симпатии,
даже если твой водитель
– член компартии.
* * *
Чистый-чистый, мытый-мытый
тротуар,
как душа моя открытый
под удар.
Увези с собою в лагерь
этот вид,
где в тиши с звездою камень
говорит
на славянско-вавилонских
словесах,
где звезды тяжелый отблеск
на весах
перетягивает чашку
к мостовой,
где прощаться так нестрашно
нам с тобой.
* * *
Что-то – кому-то,
а что – никому не расскажешь.
Дышишь минуту
поглубже, чтоб выдохнуть тяжесть.
Меряешь вздохом,
и охом, и ахом дорогу.
– Что тебе, плохо?
– Да нет, ничего, слава Богу.
Меряешь страхом
застрявшие в глотке признанья,
смехом и взмахом
руки ускоряешь прощанье.
Что-то – к чему-то,
а что – ни к чему и бесцельно,
смято и мутно,
и даже – смешно! – не смертельно.
* * *
Где-то море, где-то парус,
где-то волны и ветра.
Я вдали от моря старюсь,
ваша старшая сестра.
Океанской серой солью
оседает на виски
все, что было просто болью,
все, что забрано в тиски.
За окном моим не волны,
за окном моим – ветра,
и короткий всхлип невольный
просыхает до утра.
* * *
Захлебываясь песней,
шагал пехотный полк.
А мы стоим на бровке
Садового кольца.
Ах, бедный мой ровесник,
из нас не вышел толк,
мы выскочили за пол-
остановки до конца.
И если захлебнемся -
не маршем строевым,
но лепетом полночным
в полубреду, в полу-
сознаньи, что пробьемся
сквозь дождь и шум травы
к мелодии внезапной,
водосточной по стеклу.
стихотворение, первоначально написанное по-польски
А верлибры -
их-то я клеить могу по-французски и даже по-польски.
Как колибри,
запорхают, неся ко мне в клювике славу, а то и какие копейки.
Только хмурюсь,
сомневаясь, сумеет ли бедный стишок ну в каком-нибудь, скажем, Подольске,
не рифмуясь,
любовной ли, детской размах сообщить колыбельке.
* * *
Милый, милый, не назвать,
не позвать, не произнесть,
и в гранитную кровать
клочьями ложится весть.
Милый, милый, не придешь,
не приснишься, не прискачешь,
и сквозь утренний галдеж
не докрикнешь, не доплачешь.
Милый, милый, ты – один,
а меня, прости, так много,
как в кудрях моих седин
и как ангелов у Бога.
* * *
Радость моя, растворенье мое
в воздухе зимнем, дождливом, жемчужном,
сладостней плакать на севере южном,
чем по Мадриду, смеясь, воронье
спугивать смертоубийственной шпагой
по-над погостом, где ржавеет склеп,
а командор и оглох, и ослеп,
и пренебрег и женой, и отвагой.
Радость моя, в воздусех растворясь,
здесь, далеко, и на севере, близко,
я проскользну над вселенною склизкой,
с миром вступая в преступную связь.