* * *
Там, где, ладонь к ладони,
щека к щеке,
в лицо свое двойное
глядясь в реке,
своею ветхой честью
не дорожа,
стоят дома предместья в два этажа,
– там, по-над сонной Марной,
под пенье жаб,
оставя град угарный,
толпы бежав,
бредем, ладонь к ладони,
щека к плечу…
(За всё одна – но вдвое -
я заплачу.)
* * *
И, подъемля взгляд нетрезвый
(и не трезвый, и не пьяный):
– Здравствуй, ангел мой пресветлый,
заоконный, океанный!
Бесприютной, бесприветной,
многогрешной, окаянной,
мне явился в предрассветный
час твой облик осиянный.
И, глаза спуская долу
(долу, к полу, в подпол, в бездны):
– Ну, прощай! Опять подолгу
не глядеть в просвет небесный,
не давать уста глаголу
искривить мольбой болезной.
Не ищи в стогу иголку,
ни меня во тьме вселенской.
Подымая, опуская
очи долу, к небу очи:
– Кто я? что я? птичья стая,
в непроглядном мраке ночи
разрываемая бурей,
разбиваемая оземь,
об отвал землицы бурой,
о проклюнутую озимь,
уносимая за тучи,
за моря, за океаны,
за вершины и за кручи,
за окно… Открыты краны
четырех конфорок света.
Не ищи меня, иголку,
в сна сугробе, в стоге снега,
в тех потьмах, где я умолкну.
* * *
Только больно – вот и вся любовь.
В самом деле, лучше о погоде.
Был белесовато-голубой
день, а нынче смерклось, на подходе
ночь, когда погоды не видать
сквозь пустые стекла: сухо, сыро -
все одно черно, – и раздвигать
шторы ни к чему. Заморосило,
но не на стене и даже не
на щеках, а где-то глубже, между
ребер, там, на дне, в той яме, где
схоронить – не сохранить – надежду
на еще один такой денек
в ярких пятнах облачного света,
где в холодный ивовый тенек
в летнем солнце оттекает Лета.
* * *
…где реки льются чище серебра,
не загрязненные мазутом и маслами,
где Бог нас не оставил и светла
адмиралтейская игла, где на соломе
лежит Младенец и глаголет бык
мудрее мудрого, наевшись чистотела,
где русский от побед давно отвык
и от войны, держась родимого предела,
где под покровом звездного плаща
к нам не крадутся государственные тати,
где, слоги долго в горле полоща,
но не раздумывая, кстати ли, некстати,
как сказку, пересказывая быль,
былую быль, былую боль, любовь былую,
ты в пыльный обращаешься ковыль,
а я по ветру одуванчиком белею.
* * *
И что же ты пожнешь,
когда не жнешь, не сеешь…
Черновиком живешь -
смотри: не перебелишь
и в смерти. На смотру
уж не учить артикул.
Не стать на том юру,
куда не докуликал
ленивый клич. И вспять
не повернутся годы,
ни даже дни, ни пять
минут. Сомкнутся воды
бесповоротно. Лед,
нещадный, как оракул,
белым-бело зальет
следы твоих каракуль.
* * *
Ничего удивительного,
если в этом году
я из царства растительного
в мир людей перейду,
от единственно истинного
стебель свой отсеку,
научусь вместо лиственного
твоему языку,
но сухою соломиною
прошуршу я во сне,
как скребется надломленная
ветка в пыльном окне.