* * *
Оглодыши зимней травы,
смороженной и клочковатой,
нечистою сморщенной ватой
у заиндевелой Москвы-
реки не шуршат на ветру,
а вроде ворчат недовольно:
и холодно им, и больно -
дай стебельки разотру.
* * *
Но и бегун на короткую
дистанцию одинок,
если избитой тропкою
вздумал и пренебрег,
если в конце дистанции,
где истощен азарт,
только одно останется -
выстрел и новый старт.
* * *
Я в самый распоследний раз
заглядываю в окошко,
где – помнишь? – в те поры для нас
наяривала гармошка,
где еле-еле в феврале
мы скидывались на пиво,
где наши тени на стекле
так выглядели счастливо,
как в самый распоследний день
Божественного Творенья
Господня выглядела тень
над человеческой тенью.
* * *
Извините, португальцы,
извините, русские,
за мои шальные вальсы
и туфельки узкие,
за в годину бед и горя
с глупою улыбкою
уплывающую в море
золотою рыбкою
– только хвостиком плеснула -
рифму непослушную,
за взошедшую из гула
чересчур воздушную
или чересчур земную
музыку, за сонную
и уж вовсе неземную,
вовсе невесомую
независимую стёжку
по вселенной радостной,
за стежок, плетущий строчку
в дрожи лихорадочной.
* * *
Боюся – не доберуся
до тутошней Леты до устья
до следующего лета,
и это
глаз застилает влагой,
в ухе шуршит бумагой
скомканной и летящей
с моста в самый долгий ящик.
Ars longa, а vita brevis.
Впадает ли Лета в Нерис
или, приток потёмок,
– в Потомак,
над которым когда-то
я не сводила взгляда
с мелькающей нам на тропинке
беличьей спинки.
* * *
Стапливается в комок
и растаивает в воду,
выбрав гибель, но свободу,
загребаемый в скребок
грязный прошлогодний снег,
в прошлом бывший белым снегом,
разлученный с черным небом
и с полозьями саней
Санта-Клауса в ту ночь
над вселенною беззвездной
и над стенкою промерзлой
участковой КПЗ
Ленинградского района
нашей родины Москва,
где дыхание снежинками
смерзалось по вискам.
* * *
Поскучай обо мне, без меня
или, как еще лучше, за мною.
Там, за слышимо-зримой стеною,
поищи-ка в два часа дня
моего незакатного полдня,
промороженным горлом припомня
тех прощальных сумерек звездных
царскосельский ворованный воздух.
* * *
Вернуться бы к себе – до слез знакомой,
помазанной и дегтем, и желтком,
но этот голос, тонкий, насекомый,
прокисший и свернувшийся комком
в гортани, – о ужели, неужели,
ужели не чужой магнитный стон…
И тошнота, и головокруженье,
и рыбий жир речного ожерелья,
но не над тем, но не под тем мостом.