Стихотворение о тайной любовной встрече превращается в монолог о политическом гнете. Контраст между пленительным покоем природы и бурной неустроенностью душевной жизни составляет суть лирической темы. Переосмысление пейзажных и любовных мотивов в социальные – характерная черта лирики Плещеева 40-х годов. Она связана с литературной позицией петрашевцев. В «Карманном словаре» Петрашевский отчетливо сформулировал новые задачи поэзии: «Любимым миром для воображения поэта должен стать внутренний мир человека: не факты должны вдохновлять его, а их источник. Само собою разумеется, что в этом мире нет места фразам без содержания, нет места восторгам без сознания, нет места исполинским подвигам без глубокого разумного начала и, следовательно, нет места торжественным одам на победы, переходы и многоценные празднества!» «Анализ внутреннего человека» – вот содержание современной поэзии, и потому оду заменила элегия – «отголосок, – по определению Петрашевского, – сознательного воззрения на жизнь и современный мир».[29]
Сам Петрашевский, таким образом, подчеркнул связь литературных исканий с социально-политическими идеями петрашевцев. Антропологические системы Фурье, Сен-Симона и Фейербаха заставили их выдвинуть в качестве основной задачи изучение природы человека, роль его страстей. Неизданный философский трактат петрашевцев «Религия будущности, человек или Христос? Быть или не быть?» раскрывает социально-философскую основу их психологизма. Автор его считает законом общественного развития природу человека, «справедливость естественного стремления к счастью». «Человеческая природа, – читаем здесь, – должна из собственного своего зародыша, и только из него, вся и во всех людях гармонически развернуться…» Лозунг «Нет спасения вне человека» служил основанием возможности социалистического переустройства общества, ибо «законное стремление к счастью заключает в себе полное право уничтожать все основания, неприязненные всеобщему счастью».[30] Такое понимание роли природы человека в истории общества определило поворот к психологической проблематике, к передаче душевных движений, к индивидуальной психологии. Именно этим объясняется многозначительный эпиграф к «Стихотворениям» Плещеева 1846 года: «Человек есмь, и ничто человеческое мне не чуждо», означавший для него идею, являющуюся, как комментировал это изречение Фейербах, «лозунгом современного философа»,[31] – идею борьбы за нового человека, обладающего всей полнотой душевной жизни и богатством человеческой природы. В этом и состояла социально-политическая основа психологизма лирики Плещеева и пристрастия его к жанрам элегии и лирической медитации (недаром его стихи носят названия: «Дума», «Элегия» и т. д.).
Интерес Плещеева к таким поэтическим жанрам, как дружеское послание, элегия и политическая песня, образы поэта-пророка и тема обреченности революционеров говорят о сильном влиянии на него декабристов, Пушкина и особенно Лермонтова. Знаменательно, что Плещеев высоко ценил поэзию Полежаева и видел в нем трагическую жертву николаевского режима.[32]
Лермонтов был близок Плещееву тем, что наиболее полно выразил и трагизм существования, и «с небом гордую вражду». Еще М. Михайлов заметил связь героя отрывка из поэмы «Сон» с лермонтовским «Пророком». Задача общественного служения, тема «толпы» в стихотворениях «Сон» и «Поэту» также идут от Лермонтова. Более того, для Плещеева характерно сознательное воспроизведение одновременно пушкинских и лермонтовских поэтических формул и стилистических оборотов (см., например., стихотворения «На зов друзей», «Еще один великий голос смолк…»). От Лермонтова идет и мотив тоски, раздумья на балу или празднике, широко использованный Плещеевым. Но за словесным совпадением нет полного совпадения образов. В отличие от Ап. Григорьева, Э. Губера, он остался чужд настроениям демонизма и болезненной тоски. Он переосмысливает лермонтовские мотивы в духе социальной борьбы с конкретными врагами.
29
«Философские и общественно-политические произведения петрашевцев». М., 1953, стр. 269, 271 (курсив Петрашевского).