7
«Зюлейка — сердца утешенье!
Тебе сей день докажет вновь
Мою отцовскую любовь;
С тобой мне тяжко разлученье;
Но я, забыв печаль мою,
Тебя в замужство отдаю;
Жених твой славен, — меж военных
Он всех храбрей; Осман рожден
От древних, доблестных племен,
От Тимарьетов неизменных,[101]
Никем, нигде не побежденных;
И словом, я тебе скажу,
Он родственник Пасван-Оглу.
До лет его какое дело!
Не юноши искал я сам;
Тебе ж приданое я дам,
Которым ты гордися смело.
Когда ж всё будет свершено,
И наши силы заодно, —
То посмеемся мы с Османом
Над жизнь отъемлющим фирманом;
Лишь головы не сбережет,[102]
Кто в дар снурок к нам привезет.
Теперь, моей внимая воле,
Послушна мне, ему верна,
Уже ты с ним искать должна
Любви и счастья в новой доле».
8
И дева юною главой
Безмолвно, робкая, поникла,
И весть разящею стрелой,
Казалось, грудь ее проникла.
В смятеньи тяжком и немом
И чувствам воли дать не смея,
Она стояла пред отцом
Бледна, как ранняя лилея;
Но вздох прокрался, — на щеках
Зарделись девственные розы,
И на потупленных очах
Невольно навернулись слезы.
Что может, что с твоей красой,
Румянец девственный, равняться!
И жалость нежная тобой
Всегда готова любоваться!
И что, что может так пленять,
Как слезы красоты стыдливой!
Их жаль самой любви счастливой
Лобзаньем страстным осушать!
Но уж о том, как с ней одною
Селим в саду гулял зарею,
Иль не хотел, иль позабыл,
Яфар совсем не говорил. —
Он трижды хлопает руками,[103]
Чубук в алмазах с янтарями[104]
Рабам вошедшим отдает;
Уж конь его арабский ждет,
Он бодро на него садится
И в поле чистое летит —
Смотреть воинственный джирид;
Пред ним, за ним несется, мчится
Дельгисов, мамелюков рой[105]
И черных мавров легкий строй;
Готовы дротики тупые,
Кинжалы, сабли уж блестят;
Туда все скачут, все летят,
Лишь у ворот неподкупные
Татары на часах стоят.
9
И, подгорюнясь, думы полный,
На синие морские волны
Угрюмый юноша взирал:
Меж Дарданелл они сверкали,
Струились тихо и плескали
В излучинах прибрежных скал.
Но он, унылый, не видал
Ни моря с синими волнами,
Ни поля с дальними холмами,
Ни чалмоносцев удалых,
Стремящихся перед пашою
Шум грозный сечей роковых
Представить бранною игрою;
Не видит он, как к облакам
Их кони вихрем прах взвевают,
Как сабли острые мелькают,
И как с размаха пополам
Чалмы двойные рассекают;[106]
Не слышит он, как громкий крик
За свистом дротиков несется
И как в долине раздается:
Олах! Олах! — их дикий клик;[107]
Душа полна мечтой одною —
Яфара дочерью младою.
10
Задумчиво сидел Селим,
Печален, бледен, недвижим,
И сквозь решетки он безмолвно
Взор мрачный в поле устремлял. —
Вздохнула дева, вздох невольно
Ее все думы рассказал.
Такой внезапною грозою
Душа Зюлейки смущена;
Ах! разной с ним — но и она
Уже волнуется тоскою
В любви младенческой, живой:
У ней так нежно сердце билось;
Но вдруг теперь в груди младой
Невнятно что-то пробудилось,
Какой-то стыд, какой-то страх,
И речь немеет на устах;
И можно ль долго ей таиться?
И как начать? и в чем открыться?
«Что может так его томить?
Зачем ему меня чуждаться?
Не так мы с ним привыкли жить,
Не так нам должно расставаться!»
И вот нарочно вкруг него
Прекрасная в раздумье ходит;
А он и взора своего
Уже на деву не возводит.
Но что ж — кувшин в углу блестит
С персидской, розовой водою;
Она к ней весело летит
И плещет легкою рукою
На стены мраморны с резьбою,
На златотканые ковры,
Восточной роскоши дары;
Потом на милого взглянула,
К нему бросается стрелой, —
И вдруг душистою водой,
Резвясь, на юношу плеснула;
Но он не слышит, не глядит,
И под одеждой парчевою
Вода душистая бежит
Студеною по нем струею,
А он не чувствует. — Селим
Сидит, как мрамор, недвижим.
«Он всё молчит, тоской томимый;
Но разгоню его мечты...
Бывало, он любил цветы,
И я ему цветок любимый
Сама сорву, сама подам»,
И дева кинулась к цветам,
Весельем детским оживилась;
И роза мигом сорвана —
И вот бежит, и вот ока
У ног Селима очутилась.
«Любовник розы — соловей[108]
Прислал тебе цветок свой милый;
Он станет песнию своей
Всю ночь пленять твой дух унылый.
Он любит петь во тме ночей,
И песнь его дышит тоскою;
Но с обнадеженной мечтою,
Споет он песню веселей.
И с думой тайною моей
Тебя коснется пенья сладость,
И напоет на сердце радость
Любовник розы — соловей.
вернуться
Карасман-Оглу, или Кара-Осман-Оглу, есть богатейший помещик в Турции; он управляет городом Магнезиею; тимарьетами называют тех, которые владеют землею, вроде феодального права, с обязанностью служить; они служат как спаги его, соответственно пространству участков их, и приводят с собою в поле известное число конных воинов.
вернуться
Когда паша столь силен, что может противиться, то повелевает удавить посланного, возвещающего ему смертную казнь; иногда таким образом умерщвляют пятерых или шестерых посланных одного за другим, по приказанию возмутившегося паши. Напротив того, ежели он слаб или послушен, то он преклоняется, целует подпись султана и с подобострастием позволяет себя удавить. В 1810 году выставлены были на вратах сераля головы многих пашей, понесших подобную участь, и между прочими голова багдадского паши, храброго молодого человека, отчаянно сопротивлявшегося, но умерщвленного изменою.
вернуться
Хлопая в ладони, кличут слуг. Турки не любят тратить слова и не имеют колокольчиков.
вернуться
Богачи в Турции имеют чубуки с муштуками, а иногда и самые трубки, украшенные дорогими каменьями.
вернуться
Делгисы, удалые всадники, всегда бросающиеся в первый огонь и начинающие сражение.
вернуться
Турки для упражнения в искусстве рубить саблею употребляют сверток войлока; мало кто, кроме мусульман, в состоянии перерубить его одним ударом; часто употребляют для подобного же испытания самую жесткую чалму. Джарид есть игра тупыми копьями, которая очень приятна для глаз необыкновенною живостью.
вернуться
Олла, Алла-ил-Аллаг - восклицание, называемое испанскими поэтами Лейла. По-настоящему выговаривается Оллах; молчаливые турки довольно расточительны на сие восклицание, особенно во время охоты, игры джиридом, а всего более в сражениях. Их живость в битвах представляет разительную противоположность с их важностию в комнатах, когда они курят трубку и перебирают зерна комболойё.
вернуться
Много рассуждали о том, почитать ли веселым или печальным пение сего любителя роз; примечания Фокса дали повод ко многим ученым спорам против мнения древних о сем предмете. Я не смею сделать тут никакого решительного заключения, хотя готов разделять заблуждения г. Фокса.