не могли не воодушевить Одоевского. Это подтверждается написанным в пути его стихотворением «Как сладок первый день среди полей отчизны...» Вместе с тем и мысли о том, что ожидает их на Кавказе, не покидали Одоевского и его друзей. Н. И. Лорер вспоминал об отъезде из Ставрополя: «Вечером нас потребовали в штаб для объявления, кто из нас в какой полк назначен... В эту же ночь должны мы были отправиться по полкам. Нам дали прогоны каждому на руки. В первый еще раз с выезда из Сибири мы отправились без провожаты х... Была туманная черная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны. Что ожидает нас в будущем? Черкесская ли пуля сразит, злая ли кавказская лихорадка уложит в мать-сырую землю?» Эти же размышления выражены и в стихотворении Одоевского «Куда несетесь вы, крылатые станицы?..»
Но все же нет решительно никаких оснований утверждать, будто (как это казалось до последнего времени) кавказские годы жизни Одоевского были годами предсмертной тоски, душевного упадка, обострения религиозных настроений, мыслей о ничтожестве человека. Эти утверждения целиком были основаны на приписывавшихся Одоевскому чужих произведениях («Глетчер», «Лавина», «Охлаждение»), на неверных датировках, и потому неверном понимании стихотворений «Зачем ночная тишина...», «Как я давно поэзию оставил...».
Воспоминания друзей Одоевского свидетельствуют о другом. «Всегда беспечный, всегда довольный и веселый... он легко переносил свою участь; быв самым приятным собеседником, заставлял он много смеяться других и сам хохотал от всего сердца», — таким запомнился Одоевский Розену в Тифлисе. А. П. Беляев писал, что «каким друзья знали Одоевского в тюрьме, таким точно остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления». Этому не противоречат, конечно, раздумья о том, что ожидает его на Кавказе, или «грусть тихая» и чувство усталости, отраженные в стихотворении «Моя Пери».
Переведенные на Кавказ декабристы встретили, вопреки расчетам Николая I и стараниям высшего военного начальства, сочувственное и внимательное отношение непосредственных командиров (некоторые из них в прошлом сами были членами тайных обществ). Одоевский от трудностей солдатской жизни был в значительной мере освобожден; изредка встречался он со старыми друзьями, с увлечением отдавался боевой жизни, бывал в Тифлисе, провел некоторое время в Пятигорске и Железноводске.
На Кавказе Одоевский встретился с М. Ю. Лермонтовым, Н. П. Огаревым, H. М. Сатиным. В работах последнего времени раскрыты связи Одоевского с представителями передовой грузинской культуры. Александр Чавчавадзе перевел одно его стихотворение на грузинский язык. Отголоском бесед и размышлений о взаимоотношениях русских и грузинских деятелей, о прогрессивном историческом смысле присоединения Грузии к России явилось стихотворение Одоевского «Брак Грузии с Русским царством».
От кавказского периода до нас дошло также всего лишь пять стихотворений Одоевского, причем одно из них — совершенно незначительное, написанное «на случай». Поэтому пытаться делать какие-либо обобщения о его стихах последних двух лет жизни было бы просто несерьезно. Но что он в это время писал, явствует из воспоминаний Н. П. Огарева. Приходится признать, что последний этап творчества Одоевского нам, в сущности, остается пока что неизвестен.
В июне 1839 года на Черноморском побережье (где погиб недавно А. А. Бестужев, где Николай I рассчитывал погубить Лермонтова) Одоевский узнал о смерти отца. Письмо его к М. А. Назимову от 21 июня и воспоминания Лорера говорят о таком душевном потрясении Одоевского, которое, вне всяких сомнений, его ломило. Ему предлагали уехать с друзьями в Крым — он отказался; по всему видно, что он решил погибнуть от черкесской пули.
Но умер он от «кавказской лихорадки», злокачественной малярии 15 августа 1839 года в укреплении Псезуапе (ныне Лазаревское).
Еще до первой ссылки на Кавказ Лермонтов не мог не знать стихов Одоевского, напечатанных в «Литературной газете» и в «Северных цветах». Он не мог не знать также, кто их автор. В 1832 году он посещал в Петербурге дом своей родственницы В. Н. Столыпиной *, вдовы друга декабристов А. А. Столыпина, которому в 1825 году посвятил стихотворение Рылеев; сын Столыпиных стал близким другом Лермонтова (Монго-Столыпин). Лермонтов, вероятно, знал и те полученные П. А. Вяземским стихи Одоевского, которые не были напечатаны, мог слышать и рассказы о самом Одоевском — в доме Столыпиных и в кругу своих московских знакомых Лужиных и Комаровских, родственников сослуживцев Одоевского по Конногвардейскому полку. Лермонтов осведомлен был о жизни и настроениях декабристов на каторге — свидетельством этого являются стихи в поэме «Последний сын вольности», написанной в конце 1830 или в начале 1831 года: