Над твоей могилой тихой херувимы сторожат;Спи же, друг, легко и сладко, отдохни, усталый брат!
V
В конуре моей подземной я покинут был опятьЦелым миром. Даже время перестал я различать.
Поглупел совсем от горя: день и ночь в углу сидишь,Да замерзшими ногами в землю до крови стучишь.
Если ж солнце в щель заглянет и блеснет на кирпиче,И закружатся пылинки в золотом его луче, —
Я смотрел, как паутина сеткой радужной горит,И паук летунью-мошку терпеливо сторожит.
На заре я слушал часто, ухо к щели приложив,Как в лазури крик касаток беззаботен и счастлив.
Сердцу воля вспоминалась, шум деревьев, небеса,И далекая деревня, и родимые леса.
Всё прошедшее всплывало в темной памяти моей,Как обломки над пучиной от разбитых кораблей.
Помню церковь, летний вечер; из далекого селаМолодая прихожанка исповедаться пришла.
Помню тонкие ресницы, помню бледное лицоИ кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо…
Пахло сеном и гречихой из открытого окна,И душа была безумной, страстной негою полна…
Над Евангельем три свечки я с молитвой засветилИ, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.
Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько летЭтот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?
Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.
А теперь… я – труп в могиле! Но безумно рвется грудьПеред смертью на свободе только раз еще вздохнуть.
VI
Из Москвы велят указом, чтоб на самый край землиАввакума протопопа в ссылку вечную везли.
Десять тысяч верст в Сибири, в тундрах, дебрях и лесахВолочился я на дровнях, на телегах и плотах.
Помню – Пашков на Байкале раз призвал меня к себе;Окруженный казаками, он сидел в своей избе.
Как у белого медведя, взор пылал; суровый лик,Обрамлен седою гривой, налит кровью был и дик.
Грозно крикнул воевода: «Покорись мне, протопоп!Брось ты дьявольскую веру, а не то – вгоню во гроб!»
«Человек, побойся Бога, Вседержителя-Творца!Я страдал уже не мало – пострадаю до конца!»
«Эй, ребята, начинайте!» – закричал он гайдукам…Повалили и связали по рукам и по ногам.
Свистнул кнут... – Окровавленный, полумертвый я твержу:«Помоги, Господь!» – а Пашков: «Отрекайся – пощажу».
Нет, Исусе, Сыне Божий, лучше – думаю – не жить,Чем злодея перед смертью о пощаде мне просить.
Всё исчезло... и казалось, что я умер... чей-то вздохМне послышался, и кто-то молвил: «Кончено, – издох!»
VII
Я в дощанике очнулся... Тишь и мрак... Лежу на дне,Хлещет мокрый снег да ливень по израненной спине.
Тянет жилы, кости ноют... Тяжко! страх меня объял;Обезумев от страданий, я на Бога возроптал:
«Горько мне, Отец небесный, я молиться не могу:Ты забыл меня, покинул, предал лютому врагу!
Где найти мне суд и правду? Чем Христа я прогневил,И за что, за что я гибну?..» – так я, грешный, говорил.
Вдруг на небе как-то чудно просветлело, и поройСловно ангельское пенье проносилось над землей...
Веют крылья серафимов, и кадильницы звенят,Сквозь холодный дождь и вьюгу дышит теплый аромат.
И светло в душе, и тихо: темной ночью, под дождем,Как дитя в спокойной люльке, – я в дощанике моем.
Ты, Исусе мой сладчайший, муки в счастье превратил,Пристыдил меня любовью, окаянного простил!
Хорошо мне, и не знаю – в небесах, или во мне —Словно ангельское пенье раздается в тишине.
VIII
Это край счастливый. Горы там уходят в небеса,Их подножья осенили кедров темные леса.
Там, посеянные Богом, разрослись в тиши долинСладкий лук, чеснок и мята, и душистый розмарин.
По скалам – орел да кречет, в мраке девственных лесов —Чернобурая лисица, стаи диких кабанов.
Там и стерлядь, и осетры ходят густо под водой,Таймень жирная сверкает серебристой чешуей.
Всё там есть, но все чужое, – люди, вера... И тоскойНоет сердце, вспоминая об отчизне дорогой.
Повстречали мы однажды у Байкальских береговСоболиную станицу наших русских земляков.
Плачут миленькие, смотрят, не насмотрятся на нас,Обнимают и жалеют, подхватили мой карбас,