Будь же весел и спокоен, нас в молитвах поминай,Еретическую блудню пред народом обличай.
Встань, родимый, что тут думать, встань, поди скорей во храм,Проповедуй слово Божье!» Я упал к ее ногам,
Говорить не мог, но молча поклонился до земли,И в тот миг у нас обоих слезы чудные текли.
Встал я мощный и готовый на последний грозный бой.Где ж они, враги Господни, жажду битвы я святой.
За Христа – в огонь и пытку! Братья, надо пострадатьЗа отчизну дорогую, за поруганную мать!
XII
Смерть пришла... Сегодня утром пред народом поведутНа костер меня, расстригу, и с проклятьями сожгут.
Но звучит мне чей-то голос, и зовет он в тишине:«Аввакумушка мой бедный, ты устал, приди ко Мне!»
Дай мне, Боже, хоть последний уголок в святом раю,Только б видеть милых деток, видеть Марковну мою.
Потрудился я для правды, не берег последних сил:Тридцать лет, Никониане, я жестоко вас бранил.
Если чем-нибудь обидел, – вы простите дураку:Ведь и мне пришлось не мало натерпеться, старику...
Вы простите, не сердитесь, – все мы братья о Христе,И за всех нас, злых и добрых, умирал Он на Кресте.
Так возлюбим же друг друга, – вот последний мой завет:Все в любви – закон и вера... Выше заповеди нет.
1887
Уголино[3]
(легенда из Данте)
В последнем круге ада перед намиВо мгле поверхность озера блисталаПод ледяными твердыми слоями.
На эти льды безвредно бы упала,Как пyx, громада каменной вершины,Не раздробив их вечного кристалла.
И как лягушки, вынырнув из тины,Среди болот виднеются порою, —Так в озере той сумрачной долины
Бесчисленные грешники толпою,Согнувшиеся, голые сиделиПод ледяной, прозрачною корою.
От холода их губы посинели,И слезы на ланитах замерзали,И не было кровинки в бледном теле.
Их мутный взор поник в такой печали,Что мысль моя от страха цепенеет,Когда я вспомню, как они дрожали, —
И солнца луч с тех пор меня не греет.И вот земная ось уж недалеко:Скользит нога, в лицо мне стужей веет...
Тогда увидел я во мгле глубокоДвух грешников: безумьем пораженный,Один схватил другого и жестоко
Впился зубами в череп раздробленный,И грыз его, и вытекал струямиИз черной раны мозг окровавленный.
И я спросил дрожащими устами,Кого он пожирает; подымаяСвой обагренный лик и волосами
Несчастной жертвы губы вытирая,Он отвечал: «Я призрак Уголино,А эта тень – Руджьер; земля родная
Злодея прокляла... Он был причинойВсех мук моих: он заточил в оковыМеня с детьми, гонимого судьбиной.
Тюремный свод давил, как гроб свинцовый;Сквозь щель его не раз на тверди яснойЯ видел, как рождался месяц новый —
Когда тот сон приснился мне ужасный:Собаки волка старого травили;Руджьер их плетью гнал, и зверь несчастный
С толпой волчат своих по серой пылиВлачил кровавый след, и он свалился,И гончие клыки в него вонзили.
Услышав плач детей, я пробудился:Во сне, полны предчувственной тоскою,Они молили хлеба, и теснился
Мне в грудь невольный ужас пред бедою.Ужель в тебе нет искры сожаленья?О, если ты не плачешь надо мною,
Над чем же плачешь ты!.. Среди томленьяТот час, когда нам пищу приносили,Давно прошел; ни звука, ни движенья...
В немых стенах – все тихо, как в могиле.Вдруг тяжкий молот грянул за дверями...Я понял все: то вход тюрьмы забили.
И пристально безумными очамиВзглянул я на детей, передо мноюОни рыдали тихими слезами.
Но я молчал, поникнув головою;Мой Анзельмуччио мне с лаской милойШептал: «О, как ты смотришь, что с тобою?..»
Но я молчал, и мне так тяжко было,Что я не мог ни плакать, ни молиться,Так первый день прошел, и наступило
Второе утро: кроткая денницаБлеснула вновь, и в трепетном мерцаньеУзнав их бледные, худые лица,
Я руки грыз, чтоб заглушить страданье.Но дети кинулись ко мне, рыдая,И я затих. Мы провели в молчанье
Еще два дня... Земля, земля немая,О, для чего ты нас не поглотила!..К ногам моим упал, ослабевая,
Мой бедный Гаддо, простонав уныло:«Отец, о, где ты, сжалься надо мною!..»И смерть его мученья прекратила.
Как сын за сыном падал чередою,Я видел сам своими же очами,И вот один, один под вечной мглою
вернуться
3