блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца – Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!
Екатеринослав
1914. Февраль
БАРБАРИСОВАЯ ПОЭЗА
Гувернантка-барышня
Вносит в кабинет
В чашечках фарфоровых
Creme d'enine vinette.
Чашечки неполные
Девственны на вид.
В золотой печеннице
Английский бисквит.
В кабинете общество
В девять человек.
Окна в сад растворены,
В сад, где речи рек.
На березах отсветы
Неба. О, каприз!
Волны, небо, барышня
Цвета барбарис.
И ее сиятельство
Навела лорнет
На природу, ставшую
Creme d'enine vinette…
1914. Июль
Мыза Ивановка
ЦВЕТОК БУКЕТА ДАМ
В букете дам – Амьенского beau mond'a[10]
Звучнее всех рифмует с резедой
Bronze-oxidм[11] блондинка Эсклармонда,
Цветя бальзаколетнею звездой.
Она остра, как квинт-эссенца специй,
Ее бравадам нужен резонанс,
В любовники берет “господ с трапеций”
И, так сказать, смакует mesalliance…[12]
Условностям всегда бросает “shoking!”[13]
Экстравагантно выпускает лиф,
Лорнирует базарно каждый смокинг,
Но не во всяком смокинге калиф…
Как устрицу, глотает с аппетитом
Дежурного очередную дань…
При этом всём – со вкусом носит титул,
Иной щеке даря свою ладонь.
1911. Февраль
В БЛЕСТКОЙ ТЬМЕ
В смокингах, в шик опроборенные, великосветские
олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив.
Я улыбнулся натянуто, вспомнил сарказмно о порохе:
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь
издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!
Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые ваши сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок и
Бальмонт!
1913
В ЛИМУЗИНЕ
Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в корректном кавалере,
И в хрупоте танцующих резин
Восстановила голос Кавальери.
Кто звал ее на лестнице: “Manon?”
И ножки ей в прохладном вестибюле,-
Хотя она и бросила: “Mais non”[14] -
Чьи руки властно мехово обули?
Да все же он, пустой, как шантеклер,
Проборчатый, офраченный картавец,
Желательный для многих кавалер,
Использованный многими красавец.
О женщина! Зови его в турнэ,
Бери его, пожалуй, в будуары…
Но не води с собою на Масснэ;
“Письмо” Масснэ… Оно не для гитары!..
1910. Июль
НА ОСТРОВАХ
В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и – “этих” дам.
Ах, в каждой “фее” искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?
Как безответно! как безвопросно!
Как гривуазно! но всюду – боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.
И что тут прелесть? и что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
1911. Май.
ВАЛЕНТИНА
Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько
жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.
Выскочив из ландолета, девушками окруженный,
Я стремился на эстраду, но, меня остановив,
Предложила мне программу, и, тобой завороженный,
На мгновенье задержался, созерцая твой извив.
Ты зашла ко мне в антракте (не зови его пробелом),
С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою
грозой
Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом
и белом,
Говорила очень быстро и казалась стрекозой.
Этот день!.. С него – начало. Телефоны и открытки.
К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,
И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,
Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.
А потом… Купэ. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!
Все прошло, как все проходит. И простились мы
неловко:
Я “обманщик”, ты сердита, то есть просто трафарет.
Валентина плутоглазка! остроумная чертовка!
Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!
1914. Март
ТЕБЕ, МОЯ КРАСАВИЦА!
Ариадниной мамочке
Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая…
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия… рождения и гибели…
Отливы… содрогания… кружения и прибыли…
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!
Да разве тут до города с пылающими думами?!
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались… для чего, спроси… я долго грезил
в комнате…
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесная!
Они неповторяемы, мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни все гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрастное мгновение.
1910. Январь
ПОЭЗА О ТЫСЯЧА ПЕРВОМ ЗНАКОМСТВЕ
Лакей и сен-бернар – ах, оба баритоны!-
Встречали нас в дверях ответом на звонок.
Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.
Два пуфа и диван. И шесть бесшумных ног.
Мы двое к ней пришли. Она была чужою.
Он знал ее, но я представлен в этот раз.
Мне сдержанный привет и сен-бернару Джою
Уйти куда-нибудь и не мешать – приказ.
Салонный разговор, удобный для аббата,
Для доблестной ханжи и столь же для гетер.
И мы уже не мы: Альфред и Травиата.