Приехав в Петербург в 1845 году для того, чтобы хлопотать о помещении сына в учебное заведение, она всюду встретила отказы. Было отчего прийти в отчаяние: без средств, без покровительства, одна с семилетним сыном, она безмолвно взывала: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Как единственная отрада в чуждом городе, была для нее любовь ее старшей сестры, такой же труженицы, как и она сама1661.
Убедившись, что, кроме отказа, она <ничего> не может добиться от власть имущих, она очутилась в Царскосельском саду пред Государем Наследником, ныне благополучно царствующим Александром II, в ноябре 1845 г. Увидев робких мать и сына, державших друг друга за руку, Он сам подошел к ним, и, когда на вопрос его: «Что вам угодно?» — измученная, болезненная женщина, после тщетных усилий заговорить, отвечала только слезами, катившимися по ее бледному болезненному лицу, — сильные ощущения лишили ее голоса, мальчик, смотря прямо на свою Надежду и сознавая болезненное онемение матери, сказал своим детски-простодушным языком: «Государь, утешь мою маму! Прими меня в гимназию воспитанником сына Твоего!» У Него слезы, как блестящая от солнца роса, навернулись на глазах: «Успокойтесь! Я все сделаю для вашего сына. Но кто вы? Как вас зовут?» Совсем потеряв способность говорить и продолжая проливать тихие слезы, она вынула из кармана приготовленную записку: «Государь! Если Ты не поможешь мне, то мне остается умереть», — было в ней. На другой день, по приказанию Государя, она пришла в контору Его, и тут показали ей ее же записку, наверху которой ровным жемчужным почерком было написано: «Сына вдовы Николая принять воспитанником моего сына Николая. Александр»1662. Да будет благословенно имя Его, утешителя вдов и сирот! День и ночь молитва за Него…
При первом облегчении глаз — почти два года она не могла работать от боли — опять спешила искать труда и до 1860 года давала уроки. Трудно было зимою преодолевать бурю и непогоду, чтобы поспевать вовремя и не пропускать уроков; но летом еще было труднее: ученицы разъезжались по дачам; ездить на извозчиках немыслимо дорого, и приходилось странствовать по белу свету. А даль-то какая: с Петербургской стороны или потом с Глухого переулка за Вознесенским проспектом — в Лесной, или на Аптекарский, или на Петров остров. Тогда не везде были мостовые, а от Черной речки до Лесного была земля глинистая; чуть дождь, ноги разъезжаются, сил нет вытащить: поневоле остановиться надо да вздохнуть к Богу — откуда опять силы возьмутся. И место какое пустое было: ни жилья, ни людей, а только длинный, бесконечный ряд огородов. А как часто гроза, ветер, дождь были ее спутниками! Придет промокшая насквозь, потоки льются с нее — и ничего: ни злой человек, ни опасное приключение не коснулись одинокой, по видимому беспомощной странницы, встававшей в 5 часов, чтобы поспеть на урок до солнечного зноя! Кажется, путь предлежал не на розах, а сколько было утешения! Сознание, проникавшее до глубины души, что Господь хранит и зовет к себе всех тружеников и обремененных, явное ощущение близости Его милосердия! А дорога длинная: скоро (быстрым шагом. — Е. А. и Е. П.) идти два часа туда да два с половиною оттуда (больше усталость и жарко)… Всех друзей успеешь вспомнить, живых и ожидающих в вечности, и помолиться за всех — удобное время, никто не помешает. И такое было ей счастье: ни одной не было ученицы, на которую надо бы рассердиться или взыскание сделать, — все дети добрые, любящие. Бывало, в глаза смотрят, как бы угодить: хорошенько учиться да что-нибудь доброе сделать. Добрая земля предлагалась. Эта благодарная любовь и готовность пользоваться уроками много услаждали труд. Вот и о них думалось дорогою, не одни тернии предлагавшей, а и розы такие душистые.