Это дело показалось мне серьезным и даже слишком серьезным: следовало защищать и священные законы, и гражданские. Ибо всё смешалось: с одной стороны, изобретался новый способ конфискации[132], с другой – самые чистые вещи наводили на мысли о нечистых [замыслах]: молитва, алтарь, таинственная алтарная завеса стали орудиями насилия. Об этом вопросе уже было вынесено суждение в самой митрополии: [незадолго перед этим] случилось так, что почти все епископы [провинции] собрались в Птолемаиде для рассмотрения политического вопроса[133]; услышав об этом деле, они осудили поступок Павла, но не решились сместить его. Что до меня, то я различаю суеверие и благочестие; считаю, что первое есть порок, скрывающийся за личиной добродетели, порок, в котором философия усматривает третий эйдос безбожия[134]. Но ничто, на самом деле, не может считаться священным[135] или святым[136], если не совершается справедливо и свято. Потому мне и не приходилось бояться так называемого поставления[137]. Ибо для христиан отнюдь не необходимо считать божество присутствующим в звуках [имен] и материи таинств, словно бы оно претерпевало природное притяжение, как это и происходит с внутрикосмическим духом; напротив, [христианам следует считать, что божество присутствует] в бесстрастии и родственных Богу состояниях [души]. Там, где гневный порыв, неразумный дух и злобная страсть руководят поступками [человека], как там может находиться Святой Дух? [– Никак, ибо] пришедшие [страсти] изгоняют его, даже если Он и обитал там прежде них.
Итак, я намеревался официально объявить Павлу о перемене[138]; он же и сам, будучи прежде обличен, обещал это и даже заверил свое обещание клятвой. Имея это [его обещание] в руках, я охотно избегал официального акта, считая, что он сам себе судья, огласивший вердикт, и сам должен удерживать себя в [положенных своей клятвой] границах. Он же все переносил [сроки] и медлил [с освобождением крепости]; поскольку же я по церковным делам как раз и прибыл, то счел необходимым выехать на место, взглянуть на происходящее своими глазами и немедленно рассмотреть дело. И опять со мной была толпа епископов из окрестных местечек[139], собравшихся вокруг меня из-за разных нужд; все они присутствовали при осмотре межевых столбов, ясно отграничивающих удел епископа Дарнийского [от епархии епископа Гидраксы], и при слушании свидетельств стариков[140], с коими согласились и те из епископов, которые до того возражали благочестивейшему Диоскору: стало ясно, что хозяин участка именно он. Под давлением брата моего Диоскора я был вынужден также публично зачитать бранный пасквиль благочестивейшего Павла, оформленный им как послание, адресованное твоему святейшеству. Это была непристойная комедия, задирающая подол одежд брата своего, постыдная не для оскорбляемого, но для оскорбителя.
Стыд, однако же, есть второе благо: если безгрешность есть прямо божественная природа и участь, то краска стыда, выступающая после совершения нехорошего дела, принадлежит целомудрию[141]. Так именно и получилось в этом деле: изменение ума, истекшее из внутреннего размышления[142] – сильнее любой риторической убедительности: открытое признание своего греха, явленные стыд и печаль из-за добровольно совершенного зла, пробудили доброжелательство и расположили всех нас к Павлу.
132
δημεύσεως – букв.: «онароднивание», превращение в народную собственность. Очевидно, Синезий здесь играет понятиями самым беспардонным образом: один и тот же акт обозначает совершенно разные вещи, если он совершается в полисном и в имперском обществе; «превращение в собственность народа» в полисном мире обозначало передачу в пользование этим вот Калликлу, Аристоксену еtс., в имперском – отчуждение у владельца в пользу удаленных властителей (царя, папы, города Рима и т. п.), т. е. в строгом смысле то, что называется конфискацией: потерю ощущает потерпевший, приобретения никто. Епископ Павел совершил демиусию в первом, подлинном значении слова, а именно передал пустующую крепость под храм этим вот Калликлу, Аристоксену еtс. Синезий же обвиняет его то в присвоении себе, то в конфискации – и то, и другое несправедливо.
133
Речь идет о поместном соборе в Птолемаиде в январе 412 г., предшествовавшем отлучению от церкви гражданского губернатора Андроника. Ср.: Письма 12 (41), 13 (42).
134
Ср.: Плутарх. О суеверии, 165с, 169е-f, 170f, 171е; Как отличить друга от льстеца, 66с-d.
137
καθίδρυσιν. Здесь Синезий имеет в виду изменение статуса собственности, т. е. поставление того или иного имущества в собственность Богу (и епископу – заметим в скобках).
138
Т. е. о необходимости перемены образа мыслей и действий относительно спорной земли в акрополе Гидраксы.
139
ὄμιλος ἐπισκόποων ἐκ τῆς περιοικίδος – судя по этому выражению, предстоятель любой сельской общины в Птолемаиде был епископом, иначе эту фразу понять никоим образом невозможно.
141
σωφροσύνης – это крайне заболтанное в современном русском языке слово, следует понимать буквально, вне всяких эмоциональных коннотаций, связывающих его с невинностью, девственностью и проч.: оно обозначает именно состоявшееся знание (мудрость) не сегментированного, целостного сознания.