Хотя то, что делали мужчины, и превзошло все ожидания, но сравнительно с тем, что вытворяли женщины, было сущими пустяками. Да, женщины – вещь неодолимая[95]: они выбрасывали вверх руки, держали грудных младенцев в вытянутых руках, закрывали глаза, чтобы не видеть пустого трона привычного им предстоятеля[96]; это вызвало противодействие с моей стороны, но чуть было не повергло меня самого в сходное состояние. Боясь, чтобы мною не овладели их страсти – а я чувствовал, как они все более захватывают меня, – я распустил собрание и призвал людей снова сойтись на четвертый день, сопроводив свои слова убийственнейшими проклятиями против тех, кто ради корысти или выгоды, или вообще какого угодно частного интереса стал бы побуждать речами к непослушанию [александрийской] церкви.
В назначенный день народ был, и был вновь враждебен и воинствен: он даже не стал ждать вопроса, но сразу же весь возмутился, голоса всех смешались [в единый вопль], ничего нельзя было понять из-за чрезмерной громкости крика. Священноглашатаи[97] призывали к молчанию, вопль разрешился в погребальный плач; это была угрюмая музыка – стенания мужчин, причитания женщин, плач детей. Один говорил, что оплакивает отца, другой – сына, третий – брата: каждый в соответствии со своим возрастом называл степень своего родства с Павлом. Пока я старался сказать хоть что-нибудь, в гуще толпы явилась грамота, стали требовать, чтобы она была перед всеми прочитана. Это было заклинание меня прекратить насилие над большинством, перенести рассмотрение [вопроса об их епископе] вплоть до того момента, пока они не снесутся с твоей блаженнейшей главой и не пошлют к тебе псефизму[98] и пресвитера; лучше сказать, они просили, чтобы я поддержал их письмом, в котором бы наставил тебя в том, чему сам [здесь, на границе Сухой Ливии] был научен.
Итак, то, что говорилось пресвитерами келейно[99], а толпой открыто[100], было изложено в грамоте последовательно: по традиции отеческой и апостольской существует [церковь] Эритры и эти вот церкви [в Палайбиске и Гидраксе]; последние отошли от Эритры к блаженнейшему Ориону, по причине чрезмерной старости и кротости епископа Эритры. (Уже это есть оскорбление в устах тех, кто считает, что священство есть многопопечительность и первенство[101] в делах человеческих!) Поскольку и жизнь Ориона длилась долго, они не дождались смерти этого праведника, но выдвинули вперед блаженного Сидерия[102], ибо он казался человеком молодым и деятельным. [История его такова.] При царе Валенте он оставил военную службу и приехал [в Пентаполь] заниматься землями, о которых заботился[103]: он оказался человеком, доставляющим зло своим врагам и пользу друзьям. У власти тогда были еретики: их было большинство[104], это был час красноречия[105] – орудия рассудка. Итак, Сидерий был сделан одним и единственным епископом Палайбиски. Однако это не было законно; незаконным было, как мы слышали от стариков[106], то, что он не был поставлен ни в Александрии, ни тремя здешними епископами, а ведь знак избрания[107] получался такими путями [и прежде связанных с Сидерием событий]. Действительно, говорят, что только блаженный Филон дерзнул провозгласить своего сослужителя[108] епископом[109]. Этот Филон Киренский был старше своего тезки – Молодого Филона[110], которому приходился дядькой. Он[111] был человеком, который был учеником Христа во многом другом, но не в том, что касалось власти и подчинения – в этом он был более дерзок, нежели законопослушен. Да простит мне эти слова святая душа этого старца! Итак, придя, он один посвятил[112] и поставил на кафедру[113] блаженного Сидерия.
96
После смерти Сидерия, епископа Палайбиски и Гидраксы (вероятно, в 401 г.), Феофил Александрийский вверил осиротевшие кафедры епископу Эритры Павлу. В 412 г. он счел необходимым снова избрать отдельного епископа для этих двух поселений, но не учел сложившейся за 11 лет привязанности паствы к епископу Павлу. С этой проблемой и столкнулся Синезий, который приехал с письмами от Феофила, чтобы помочь народу в избрании нового епископа.
102
Сидерий, служивший первоначально в имперской армии, неожиданно был избран епископом Палайбиски и Гидраксы (вероятно, в конце 365 – начале 366 г.). Будучи признан Афанасием Александрийским, он – по инициативе последнего – в 366/368 г. был отправлен митрополитом в Птолемаиду приблизительно до 395 г., когда вернулся к месту своего избрания, где и оставался епископом до самой смерти (в 401 г.).
103
Не очень понятно, в каком смысле «заботился»: «о приобретении которых позаботился, пока был на царской службе»; или «о которых заботился, пока был на службе в войсках, охраняя их»; или «заботился о землях, в обработке которых состоял его, как человека, интерес».
104
Речь идет об арианах, которые пользовались покровительством императоров Констанция II (337–361) и Валента (364–378). На соборе в Селевкии Исаврийской в 359 г. присутствовали два арианских епископа из Пентаполя: Стефан и Гелиодор.
105
δεινότης – возможно, в более широком смысле: искусности, ловкости. Хотя неприязнь к мужам политическим, в высокой степени свойственная всем платоникам, проходит красной нитью через все литературное наследие нашего автора.
106
Т. е. от опытных епископов, состарившихся на этой службе. Ср.: Письма 12 (41), 138; 14 (72), 20; 16 (76); 86 (140).
107
Σύνθημα τῆς χειροτονίας. Из этого выражения совершенно ясно, что собственно хейротонией Синезий называет исключительно и только избрание народом, в отличие от поставления (от καθίστημι) – второй составляющей, обозначающей признание коллегами. И вот это последнее было исключительно знаком избрания, но не самим избранием: необходимым условием епископской власти, но не ее производящей причиной.
109
Филон Старший был епископом в Кирене в то время, когда Сидерий был избран епископом (в 365–366 гг.)
110
Об этом Филоне нам ничего не известно, хотя он мог унаследовать кафедру Кирены от своего дяди.