Пафнутьев вышел, плотно закрыл за собой дверь, махнул рукой секретарше, а оказавшись в коридоре, не глядя по сторонам, полубегом заторопился к лифтовой площадке. Он все еще опасался, что Шаланда вспомнит о начале их разговора, бросится за ним следом, зазовет обратно и все это будет тягостно и неловко.
Уже когда лифт остановился на площадке, когда распахнулись двери и Пафнутьев привычно оглянулся – не надо ли кого пропустить впереди себя, он наткнулся на настороженный взгляд капитана, который рассказал столько нового о преступлении на окраине.
Да, похоже, Вобликов поджидал его в коридоре – вдруг гость из прокуратуры захочет поговорить с ним подробнее, вдруг сообщит что-то интересное. Но Пафнутьев успел лишь приветственно махнуть ему рукой из кабинки лифта, и двери тут же захлопнулись.
«Действительно цепкий, – подумал Пафнутьев озадаченно. – Похоже, очень ценный работник».
Он уже не видел, как Шаланда, спохватившись, выбежал из кабинета в приемную, потом в широкий коридор управления, чтобы успеть остановить Пафнутьева, но не успел. Когда он подошел к лифтовой площадке, то увидел лишь мелькание убывающих цифр на табло – Пафнутьев был уже на первом этаже.
– Догнать? – с готовностью предложил Вобликов.
– Далеко не уйдет, – мрачно пошутил Шаланда и, тяжело ступая по ковровой дорожке, вернулся в кабинет. – Ах ты, плут поганый, – бормотал он, усаживаясь за стол. – Перехитрил все-таки... Что же ему надо было, а? Чего же хотел этот пройдоха прокурорский?
Едва Пафнутьев вошел в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Наверное, это были его пафнутьевские заблуждения, пафнутьевские фантазии, но ему частенько казалось, что всего лишь по телефонному звонку, по дребезжанию встроенного в аппарат колокольчика он может определить тон будущего разговора и даже догадаться, кто звонит. Это была мистика, ощущения на грани чего-то потустороннего, но Пафнутьеву нравилось так думать о своих способностях, и он не торопился отказываться от этих заблуждений. Тем более что частенько его мистические прозрения оправдывались, и каждый раз в таких случаях он радовался, как ребенок, и не скрывал своей радости.
И сейчас вот, едва подняв трубку, не дожидаясь, пока кто-то там, на другом конце провода, подаст голос, заорал:
– Рад слышать тебя, Шаланда!
И в ответ услышал тяжелую, напряженную тишину.
– Ну? – поторопил собеседника Пафнутьев. – Ну? Есть там кто-нибудь?
– Как ты догадался, что это я звоню? – настороженно спросил Шаланда. – У тебя что, определитель номера стоит?
– Если у меня что-то и стоит, то не определитель! – рассмеялся Пафнутьев. Его предвидение опять оправдалось, и он был откровенно счастлив. – Ты знаешь, какой у меня телефон – завхоз на складе нашел, пауков вытряхнул, дохлую мышь из трубки по частям вытащил и мне на стол поставил.
– Зачем приходил?
– Как?! – вскричал Пафнутьев. – Да мы же с тобой битых два часа обсуждали особо опасное преступление, случившееся в нашем любимом городе три дня назад, когда неизвестные преступники из автоматического огнестрельного оружия...
– Паша!
– Ну?
– Заткнись. Так что, не скажешь?
– Скажу. Но чуть позже, чуть попозже.
– А сейчас не желаешь? – Шаланда был любопытен и нетерпелив, как ребенок, которому пообещали игрушку, но день рождения будет только завтра, а игрушку ему хочется уже сегодня.
– Не могу. Я тем самым толкну тебя на рискованные и необдуманные действия. У меня одна только просьба – о нашем сговоре в твоем кабинете никому ни слова. Самым надежным и цепким твоим сотрудникам – ни слова!
Прокололся Пафнутьев и сразу, в ту же секунду, понял, что прокололся. И крякнул с досады, и чертыхнулся, и застонал от бессилия, невозможности что-либо исправить. Не надо бы ему, не надо бы произносить слово «цепкий» – совсем недавно именно это слово прозвучало в устах самого Шаланды, когда тот говорил о Вобликове. По молчанию в трубке Пафнутьев понял – подсек его Шаланда, догадался, и заворочалось что-то в его громоздкой душе, напряглось.
– И самым цепким, говоришь, тоже не надо? – медленно проговорил Шаланда.
– Я же сказал – никому.
– Иначе – утечка? – продолжал соображать Шаланда, тяжело, но в правильном, в правильном направлении, и Пафнутьев с сожалением это сознавал. Что делать, прокололся.
– Хочу попросить, Шаланда, еще об одном важном деле, чрезвычайно важном. – Хитрый Пафнутьев знал, чем сбить Шаланду с мысли.
– Ну?
– Меня интересуют самые малые нарушения законности и правопорядка, самые невинные преступления, не говоря уже об особо опасных, которые будут происходить в районе тупика девятого номера трамвая. Там недалеко городская свалка, но она вскоре закрывается, поскольку «новые русские» облюбовали рядом неплохую рощицу с лесными озерами.
– А что там?
– Чует сердце, – горько сказал Пафнутьев. – Болит по ночам, давит в груди... И каждый раз перед мысленным взором возникает тупик девятого номера трамвая. Представляешь?
– Нашли там сегодня человека...
– Труп?
– Почти. Еле дышит. Нахлебался какой-то гадости.
– Сам или помогли?
– Если выживет, я у него спрошу. Мои ребята установили личность... Некий Калашников Федор Петрович. Больше полсотни мужику. Связался с его родственниками... Вчера у него была машина, совсем новая... А сегодня при смерти... Если и выживет, как сказали врачи, немного он вспомнит из своей жизни...
– В тупике девятого? – механически повторил Пафнутьев.
– Между свалкой и «новыми русскими» есть лесок... Вот в этом леске, на обочине... В траве...
– А сейчас этот Калашников в больнице?
– В городской. Позвони своему Овсову, он тебе все доложит. Заодно нальет, если попросишь, – усмехнулся Шаланда и положил трубку.
Странными и непредсказуемыми бывают извивы и перемены человеческого настроения. Пафнутьев мог, мог все-таки без больших душевных колебаний и сожалений выпить где угодно, далеко не всегда даже спрашивая, что ему наливают. Конечно, была в этом и природная хитрость, поскольку так уж сложилось, что человек, согласившийся выпить в новой компании, становился как бы своим, и люди готовы были доверчиво или, скажем, гораздо доверчивее, нежели до этого, отвечать на самые неуместные его вопросы. Он уже свой, он не продаст так нагло и подло, как это наверняка сделает человек, который пренебрег предложением выпить стаканчик-второй.
А потом, как ни странно это покажется для его профессии, была в Пафнутьеве какая-то расположенность к людям, и это сразу чувствовалось. Не только из сатанинского лукавства он мог пить с незнакомым человеком, вовсе нет, он много раз ловил себя на том, что ему просто хочется выпить с этим вот мужиком, которого видит первый и последний раз в жизни.
Все это так, все так...
Но какая-то неуправляемая волна гнева, злости, обиды накатывала на него после самых милых, можно сказать, слов – когда именно этой слабостью его и попрекали. Даже не то чтобы попрекали, а напоминали о ней, может быть, даже сочувствующе, дружески, с усмешкой, может быть, даже с одобрением, но напоминали. Вот сказал только что Шаланда, что, дескать, нальет тебе Овсов, если попросишь, и Пафнутьев окаменел от обиды. Шаланда давно уже занялся своими делами, давно уже из пафнутьевской трубки неслись частые короткие гудки, а он все еще сидел неподвижно, и кулак его, лежавший на столе, побелел от напряжения.
Пафнутьев глубоко вздохнул, будто решаясь на что-то неприятное, но необходимое, нажал кнопку телефона, дождался непрерывного гудка и набрал номер.
– Слушай, Шаланда... Овсов мне нальет, даже если я у него и просить не буду, нальет всего, что у него найдется в тумбочке. А тебе, Шаланда, он не нальет, даже если ты в его кабинет войдешь на коленях или на своем брюхе вползешь, понял? И единственное, чего ты, Шаланда, можешь от него дождаться, так это нашатырного спирта под нос. И не только от Овсова. Понял? Спрашиваю, понял?