– Ладно, – сдался Пафнутьев. – Осознал. Исправлюсь.
– Точно? – расплылся в улыбке Худолей, прижав к груди красноватые с голубыми прожилками ладошки. – Неужели я не ослышался, Павел Николаевич?
– Со слухом у тебя все в порядке.
– У меня и с чувством долга все в порядке. И с профессиональным мастерством, с преданностью друзьям тоже полный ажур, дорогой Павел Николаевич! – строго сказал Худолей.
– Рад слышать.
– Мне показалось по вашему голосу, Павел Николаевич, что вы намерены прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик, исправить возникшее между нами недоразумение? Я правильно понял? Должен сказать, что между соратниками, единомышленниками, борцами единого фронта не должно оставаться недоразумений! – Худолей требовательно сверлил Пафнутьева несчастными своими, красноватыми глазами.
– Заметано, – устало сказал Пафнутьев.
– Во! – восторженно вскочил Худолей и тут же схватился за спинку стула, чтобы не упасть. – Я всегда говорю, что нам всем здорово повезло жить в одно время с вами, Павел Николаевич! – И он церемонно поклонился. – Общаться с вами, видеть... Даже видеть вас – уже счастье!
– Спасибо. Много доволен.
– А водка в баночке, между прочим, неважная, – улыбаясь сказал Худолей.
– Неужели попробовал?! – ужаснулся Пафнутьев.
– Нет, только понюхал. Этот плавающий объект, между нами говоря, запаху никакого не дает... Так что водочная вонь сохранилась во всей своей прелести. Не то жженая резина, не то поддельный ацетон... Должен вам сказать, что в городе всего два-три киоска продают такую дрянь. От этой водки, Павел Николаевич, не просто голова болит, такое ощущение, что в нее, в голову, вбит кол. Кроме того, видения посещают, сплошь мерзкие, отвратные видения, нелюди какие-то... А внутренности выгорают начисто. Ничего от них не остается. И все эти киоски расположены в тупике девятого номера трамвая. Как это в народе поется... Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер... Вот так-то, Павел Николаевич! – сказал Худолей, уходя.
Он знал цену своему сообщению, знал, что честно заработал бутылку хорошей водки.
Какие громадные, можно сказать, бесконечные табуны машин стояли совсем недавно вдоль железных дорог! Подъезжая к любому большому городу, из окна можно было видеть целые гектары земли, покрытые разноцветными легковушками. Их засыпало снегом, их полоскали дожди, они раскалялись на солнце и промерзали до последнего винтика во время зимних холодов. Проходили годы и годы, а они стояли без движения, разве что во время отпуска истосковавшийся по просторам автовладелец выкатывал с такой вот стоянки свою ненаглядную и ехал в соседнюю деревню, показать родне, как многого он добился в жизни – ездит на своей машине.
Да, это надо признать – не вписывался автомобиль в образ жизни большинства людей, не вписывался. А машина действительно говорила о многом, машина и в самом деле подтверждала – этот человек времени зря не терял, он кое-чего добился. Десятилетия экономии на детских вещах, на собственном питании, на одежде и отпусках оборачивались в конце концов покупкой машины. А через некоторое время человек с жутковатым прозрением начинал понимать, что машина ему не нужна, не может он ею пользоваться. Нет стоянки у дома, нет стоянки у завода, нет времени и сил, чтобы насладиться дорогой. И он, смазав все, что можно было смазать, оставлял ее на вечной стоянке в пригороде, где собирались тысячи таких же новых, необъезженных еще машин, оставлял до лучших времен.
Детям, дескать, достанется.
А дети, повзрослев, хотели других машин, не столь громоздких и тяжеловесных, не столь тусклых и узколобых, не столь прожорливых и тесных.
Короче, дети мечтали о современных машинах.
Однако с наступлением новых, демократических времен эти многотысячные табуны машин постепенно рассосались, исчезли куда-то. А куда они могли исчезнуть – перебрались на городские улицы. И оставляют их теперь где попало – у дома, на обочине, во дворе. Романтическая эпоха увлечения машинами, когда для счастья достаточно было ее иметь и постоянно видеть, эта эпоха закончилась. Теперь для счастья на машине надо было ездить. Дошло все-таки, до многих дошло, что метро утомительно, что автобусы редки и переполнены, что ходить пешком приятно в лесу, в поле, а отмерять шагами квартал за кварталом по грохочущим улицам...
На это просто не остается сил.
Неожиданно выяснилось, что машины нужны не только преуспевающим, они нужны всем. И не в качестве наследства, будущего дара детям, а сегодня, сейчас, каждый день. И покрылись города бородавками ракушек, и хлынули потоки подержанных машин из-за всех рубежей, и образовались на улицах пробки там, где раньше и машину было увидеть непросто.
Газеты запестрели объявлениями о турах в Голландию и Германию, в Данию и Швецию за машинами, пришли люди, сделавшие машины своим заработком, своей профессией, и, конечно же, появились преступления, так или иначе связанные с машинами. Водители перестали ездить на окраины города, останавливаться в безлюдном месте, стали избегать подсаживать пассажира, и лишь совсем безрассудные могли остановиться на дороге за городом и подобрать женщину ли с ребенком, мужика ли на костылях, израненного путника.
Нельзя.
Опасно.
Смертельно опасно.
Да и в городе вот так запросто остановить машину и попросить водителя подвезти стало почти невозможно.
Но любые препятствия преодолимы для ищущей человеческой мысли.
Серая, цвета мокрого асфальта «девятка» едва свернула с центральной улицы, как на ее пути возник гаишник. Что он в ней такого-этакого увидел, какое нарушение заподозрил, неизвестно, но повелительным движением полосатого жезла предложил водителю прижаться к бордюру и остановиться.
И тот остановился.
Сквозь заднее стекло видно было, как водитель отстегнул ремень, полез в карман за документами. Он уже открыл дверцу, готовый выскочить и бежать к гаишнику, чтоб тот, не дай бог, не рассердился за его нерасторопность, но тот сам открыл дверь с другой стороны.
– А чего я натворил-то? Вроде ехал, как все люди? – спросил водитель. Он был в годах, полноват, и даже в машине было видно, что росту в нем совсем немного.
– Подвезешь? – спросил гаишник, улыбаясь.
– Это всегда пожалуйста, – с облегчением проговорил водитель, пряча документы в карман. – А то уж, честно говоря, малость сдрейфил. Водитель я не ахти какой, ну, думаю, опять подзалетел.
– Да нет, все в порядке. – Гаишник поудобнее уселся на сиденье, небрежно набросил ремень, не пристегивая. – Сейчас направо и через три квартала высадишь.
– Сделаем. – И водитель тронул машину.
Капитан снял фуражку, вытер внутри носовым платком, снова надел. Но тут же опять положил фуражку на колени.
– Не жарко в форменном-то головном уборе? – спросил водитель.
– Жарко не жарко... А носить надо. Вон там на углу поворот направо.
Капитан был красен от жары, волосы его под фуражкой взмокли, по полноватой щеке медленно стекала капля пота. Но он, казалось, не замечал, глядя в лобовое стекло. Глаза у капитана были слегка навыкате, какого-то голубовато-белесого цвета, а от привычки держать голову в этакой горделивой манере у него четко выделялся второй, достаточно обильный подбородок с красноватыми порезами после бритья.
Едва машина свернула направо, капитан опять принялся протирать клеенчатое нутро фуражки. Потом вытер щеки, шею и, кажется, готов был забраться даже к подмышкам, но остановился и спрятал платок.
– Видишь столб с какой-то вывеской? Вот возле столба и останови, – сказал он почему-то недовольным голосом.