И мысленно повторил, спохватившись, что звуками голоса может спугнуть оживший миф: «Не может того быть! Не может! Однако…»
Однако за попорченным оконным стеклом — один квадрат из мелкой расстекловки разбит, несколько соседних пошли в трещину — хорошо различалось и массивное сильное тело — не менее двух футов ростом, ого!.. и пёстрое оперение, и узнаваемая круглая башка, с огромными глазищами, шикарными бровями, с вздымающимися, будто щипцами завитыми, кончиками; с суровым клювом и — самое главное — чётко очерченными ушами, крепко прижатыми к этой самой башке. Птица уставилась на него, сморгнула и сердито двинула клювом по очередному стеклянному квадрату, разнеся его вдребезги…
«Болван!» — отчётливо прозвучало в голове у Захарии.
… взмахнула крыльями, сорвалась с места — и умчалась ввысь, в темноту ночи.
…Ночи?
Окончательно придя в себя, Эрдман кинулся к окну.
Он и впрямь болван, крэтин, идиот! Зачитался, как последний дурак; а ведь это, пропущенное без внимания «Бамм», было тем самым полуночным колоколом из аббатства святого Фомы, что обычно служил сигналом чтецу: «Пора возвращаться к реальности!» А он… отмахнулся. Мало того — пропустил обход, опоздал на целых два часа… Святотатство. Ему нет прощения. О, идиот!
Но птица! Скроух! Она только что… была — или померещилась?
Уронив на пол какой-то предмет, он рванул кверху оконную раму и успел перехватить с карниза задрожавшее от дуновения ветра пёстрое перо прежде, чем то унесло очередным порывом. Перо скроуха. Вещественное доказательство только что виденного чуда. Высунулся наружу. На свинцовом отливе, потемневшем от времени, белело несколько свежайших царапин. Глубоких, как от когтей. Три и три. Шесть.
— Шесть, — прошептал Захария. Отшатнулся — и в изнеможении опустился на пол. — Скроух. Настоящий. А я… Болван, да. Зачитался. Силы небесные, книга! Где «Mikrokosmographia»?
Хвала Господу, она лежала тут же, рядом, на полу. Он, видите ли, так забылся, погрузившись в чтение, что, очнувшись от звона бьющегося стекла, не сразу сообразил, что происходит; обнаружил себя всё так же стоящим перед шкафом, потом глянул в окно, увидел птицу, бросился за ней, а когда стал открывать раму — машинально выпустил книгу из рук. Этакую драгоценность…
Захария виновато провёл ладонью по переплёту.
— Прости.
Сунул перо в карман. Зажмурился, собираясь с мыслями.
Так нельзя. Нельзя так. Сегодня он пропустил дежурство, завтра… возможно, забудет о пациенте. Или задумается во время операции. Или выпишет по рассеянности не то лекарство… Нельзя так. Это уже mania[2], а он, выходит, manhak[3]. Или нет; пожалуй, liber maniak[4], так более точно… Стоп.
О своей зависимости он подумает позже, и тогда же составит план лечения. Это будет прекрасная практика: победа над собственным психическим отклонением. Но сейчас, именно в данный момент первоочередное — это обход. Пусть с опозданием, но… всё должно быть, как надо. Вот его врачебный долг.
Он поднялся на ноги. Бросил взгляд на разбитое окно, на свои руки. Оказывается, всё это время он бессознательно прижимал книгу к груди, поглаживая, как подобранного щенка. Деревянным шагом подошёл к запретному шкафу и поставил «Mikrokosmographia» на место. Прикрыл дверцу. До упора, до щелчка потайного замочка. Вот так. Да. Чтобы никаких больше шансов…
С дивана, на котором хозяин кабинета иногда отдыхал после операций, взял небольшую подушку и прикрыл дыру в окне, чтобы не дуло. Ночи ещё холодные, за выстуженный кабинет никто ему спасибо не скажет.
Чёрт побери, как говорят его одногруппники, не столь сдержанные в выражениях: чёрт побери! Кажется, теперь он по себе знает, что такое похмелье. И каково оно — протрезветь — а потом осознать, что натворил. Чёрт побери…
Так, бормоча себе под нос, он запер дверь в профессорский кабинет, пошарил по ящикам своего стола, разыскивая обходной журнал, нашёл единственный карандаш для записи… Куда подевались остальные — непонятно, их же вечно валяется в столе целая россыпь!.. Заточил его остро-преостро с двух сторон, чтобы не метаться в поисках нового, если затупится или сломается кончик. Шагнул к двери из приёмной и…
Подавив всхлип, сердито вытер кулаком мокрую щёку. Фу! Разнюнился, как девчонка! За свои поступки надо отвечать, а не реветь от обиды, сам во всём виноват. Вот так.
В сущности, он ещё был так молод, двадцати лет от роду, этот без пяти минут доктор медицинских наук! Просто от избытка ума и способностей каждый раз проходил двухгодичный курс обучения за год, потому и к диплому прошагал стремительнее всех своих сверстников. Только вот практики, положенной каждому выпускнику, наработал маловато… Оттого и направили его в здешние стены, с условием отработки всех анатомических и лабораторных занятий, а также годичной стажировки, лишь после этого он будет допущен к защите диссертации.