Весь день перед ним пробегали картины родной, полузабытой теперь, но, оказывается, — вот неожиданность! — такой близкой деревни Нырок. Она вспомнилась ему еще довоенная, празднично-пестрая. Он угодил туда однажды как раз на троицын день. Его, одетого по-городскому в черную парадную пару, при галстуке, водили по деревне из дома в дом, как самого желанного гостя. От выпитой браги его мутило, голова была ужасающе тупой. Он произносил какие-то бессмысленные речи, его слушали, как слушают в церкви попа на богослужении. Ночью двоюродная сестра Сима поила его холодным огуречным рассолом, прикладывала к пылающему лбу и вискам мокрое полотенце и набивалась с брагой, которая стояла тут же, рядом, в деревянном жбане, похожем на маленькую кадушку с железными обручами.
И величала его Сима так, как будто он не был ей никаким двоюродным братом:
— Испей, Василий Никифорович… У всех пил, меня брезгуешь или как?
И подносила ему жбан, похожий на маленькую кадушку:
— Испей…
От одного запаха браги у него мутнело в глазах…
«Да, зря не писал Симе. Что с ней? — подумал Платунов и сам себе ответил: — А что с ней случится, живет, куда денется…»
И снова тоска одиночного сидения дома нахлынула, смяла выровнявшееся было настроение Платунова.
…После обеда Платунов позвонил жене в школу, попросил вызвать ее с урока и, когда услышал в трубке ее встревоженный голос, сказал:
— Дуся, я еду в Нырок…
— В Нырок? Что, путевку дали?
— Будь она проклята, всякая путевка! Нырок — это моя родная деревня…
Жена вспомнила: такое слово она видела в паспорте мужа.
— И что это ты вдруг надумал? Поверить не могу…
— Неужто ты не видишь: не отдыхаю я, а мучаюсь? Не видишь?
— Да ведь грязь, ростополь, бездорожье! Как же ты поедешь?
Ну конечно, что еще может она сказать…
— Еду, еду, — заторопился Платунов, — и пусть они подавятся своими путевками, бездари!.. Да, позвони им, я не хочу. Скажи, отказывается, мол, Платунов от путевки в их прекрасную Ливадию. Так и скажи: «Ливадию». Тупицы, не поймут этой тонкости…
— Василий, у меня урок… — прервала его жена негромко, но твердо, не говоря больше ни о чем. Она знала: уговоры, самые убедительные слова ничего уже сделать не могут.
Платунову сказали, что автобусы поставлены на прикол и тронутся не раньше, чем великий строитель мороз закует в свой бетон глинистые проселки.
— А мне ждать некогда, у меня отпуск, — проворчал Платунов, заражаясь упрямством.
Ему посоветовали: иди на рынок, колхозные грузовики каким-то чудом пробираются в город. Так что, может быть, повезет.
Рынок захватил Платунова. По-осеннему неторопливый, огрузший от всякой всячины, он до странности напоминал какие-то древние раскопки, по которым можно было судить о жизни людей. Платунов ходил вдоль длинных прилавков, у которых толпились люди. Ему нравилось, что ему уступали место, а молодайки в передниках, стоящие у весов, с особенным почтением набивались ему то с солеными, пахнущими крепким рассолом огурцами, то с желтым и крупитчатым медом, то с кочанами капусты, упругость которых видна была с первого взгляда: казалось, притронься к ним — зазвенят.
Особенно оживленно было в мясных рядах. Здесь стоял солоноватый запах крови и пресноватый запах свежего говяжьего мяса. На железных крючьях, похожих на якоря, висели громадные коровьи бока с широченными желтыми полосами ребер, свиные туши, облитые толстым слоем белого жира, пугающие обрубками шеи только что освежеванные бараны. Тут же, рядом с весами, измазанными бурой кровью, штабелями лежали ноги, в копытах еще свежо желтел навоз и золотились сплющенные, растоптанные соломины.
— Заборских тут нет, товарищи? — спрашивал Платунов.
— Нет заборских. А чем подгорские хуже? — улыбалась белозубая девка, закутанная в огромную шаль.
Платунов шел дальше. Его поташнивало от тяжелого, утробного запаха скотских внутренностей, крови, хотелось скорее выбежать из этого страшного царства. Но он все шел и шел вдоль прилавков и спрашивал: «Заборских не видали, товарищи?»
— Соседи есть, лебяжские, — полуобернувшись, сказал бородатый мужик с красным лицом, замахнулся топором на треугольник красной коровьей ляжки, брошенной на толстенный чурбак. Знобкий взблеск стали заставил Платунова отшатнуться.
— Как добирались, товарищ?
— Мы-то что, рекой топали.
Платунов вспомнил: раньше от Заборска до Лебяжья ходили хлебные обозы. Спросил, жива ли та дорога.
Мужик, все еще держа топор над головой, сказал, что какая там дорога, все позарастало. Березы взяли верх, забили проезжую часть. Да и надобности не стало в той дороге.