К вечеру мы спустились с гор в долину и увидели город, залитый светом заходящего солнца. Над городом темнели три холма.
В памяти у меня почему-то не было этого города, похожего на трехгорбого верблюда, прилегшего отдохнуть, и я вскоре, как только мы устроились в гостинице, вышла, чтобы узнать его.
Тоннель под холмом был темный и длинный, и когда я миновала его, на меня, будто вырастая из самого тела города, надвинулся другой холм, большой, округлый, закрывший половину пылающего вечернего неба. На самой вершине, рассекая небо, стоял памятник. Он был облит светом, сиял и был весь на виду у города и, казалось, у всего мира.
Сердце мое сжалось: что-то непостижимо знакомое было в этой фигуре, поднятой над городом, что-то такое, что сразу потрясло меня. В ту минуту я, наверно, уже знала, что это такое, но у меня не хватало смелости, внутренней готовности подумать об этом.
— Это памятник Алешке, — сказала на мой вопрос смуглая девочка, мешая свои слова с русскими.
— Алешка? Откуда он?
— Он — русский. Это все знают.
Алешка… Алешка…
Я вспомнила, как он уходил из моего дома ранним утром. Ветер трепал его плащ-палатку, надувал ее, как парус, словно помогал Алешке лететь, давал ему крылья, и он, вдруг преобразившись на моих глазах, превратился в богатыря, худенький паренек, по-детски мечтающий стать Миклухо-Маклаем.
…Я бежала к тому холму и не отрывала взгляда от фигуры на нем, а видела другое: он шагает полем к лесу, где собирались танки, синий дым висел над селом, над полем, а лес был насквозь просвечен утренним солнцем. Всего несколько минут назад он неловко обнял меня в полутемных сенцах и сказал, смущаясь по-детски и по-взрослому мудро: «Ну ты не жалей, что так вышло… Жди. Приду. Горе, горе наше с тобой… Поласкать-то тебя и то нет времени…»
Алешка!
Холм надвигался и надвигался. Вот он заслонил весь город, все небо, и Алешка казался отсюда, от подножья, недосягаемым.
— А есть туда дорога? — спросила я у людей.
— Есть, как же. Пройдете бульвар до конца. Потом налево. Можно на машине.
Я стала карабкаться в гору по тропинке, пробитой меж камней, хватаясь за гранитные глыбы, то острые и жесткие, то гладкие, как полированные, то мягкие от мха. Внизу они еще хранили тепло города, а чем выше, тем они были холоднее. Ветки царапали мне лицо, руки. Алешка исчез за деревьями, и мне показалось, что ничего этого не было на свете: ни холма, ни девочек, которые мне сказали об Алешке, ни Алешки в небе, ни меня самой — ничего. Была пустота и пустота, гудящая, досадная, от которой хотелось освободиться, но освободиться было нельзя никак.
Лес кончился, и я снова увидела Алешку. Солнце зашло за дальние горы, и Алешка уже не светился золотистым, теплым светом. В красноватых отблесках зари он был накален изнутри, как уголек.
Тропа делалась еще уже и круче, по ней можно было только тихо и осторожно ступать, выбирая место, да я и не могла спешить, казалось, у меня не было легких — так трудно дышалось. Алешка вырастал у меня на глазах поминутно. Он стоял ко мне спиной, и я уже ничего не видела, кроме этой спины, затылка, золотистых волос. Оставалось совсем немного, но в темноте я едва двигалась. Позади меня был крутой темный спуск, впереди — стена, заслонившая все: и небо, и зарю, и город с его огнями, улицами, домами, людьми, которые, наверно, когда-то встречали живого Алешку.
Сил больше не было, и я, упав на землю, прислонилась головой к плоскому шероховатому камню. Все, что болело во мне в те военные и послевоенные годы, да и, нечего скрывать, все последние, собралось в одном слове и стоном вырвалось: «Алешка…»
И все исчезло, провалилось куда-то: и холм, и я сама.
Что-то заскрипело, заскрежетало, и сверху каменно раздалось:
— Я слышу тебя…
— Алешка, это ты? Я не обозналась? Я не могла обознаться… Да и мне сказали, что это ты.
— Я.
— Алешка! Как же ты тут оказался? Я так ждала тебя! И Дима тебя ждал. У нас такой сын!
— Он похож на меня?
— Да, здорово. Этой осенью он идет в армию.
— Мальчики родятся, чтобы стать солдатами, — сказал он, в точности повторив ее слова.
— Я хотела его сделать землепроходцем, кем хотел стать ты. Помнишь, ты все завидовал Миклухо-Маклаю и тебе снились разные страны.
— Теперь я вижу все эти страны. Я все вижу. Все помню и храню.
— И Страну гейзеров?