Она очнулась от воспоминаний — под днищем короба волком выл мотор.
— Доехали?
Платунов высунулся в открытую дверь — нет, Заборьем и не пахло. Ночь сырой темнотой заливала все вокруг. Где-то рядом трещали ветки, не точно, с промахами, стучал топор. Смачно сопя, кто-то копался у заднего колеса. Сопение стихло, и Платунов услышал голос Малого:
— Слезай — приехали. До Заборья еще двадцать верст. А каждая верста — в бога и Христа…
— Ну, ну, ты не очень… Женщина с нами.
— Ах, ах, кудах-кудах… — пробормотал Малый.
— Не скоморошничай. Что за смех, когда сидим в яме? Глядеть я за тебя должен?
— Глядят за меня семеро, только я один вижу…
— Расхвастался. Вылазь поживее. Не понимаешь, что я уж не чувствую своих ног?
— Выйди да покопай, в момент согреются.
— Ты меня не тыкай и не указывай, что делать.
— Вы наперед начали меня тыкать, — сказал Малый сдержанно-недружелюбно. — А с указками тоже наперед полезли.
Послышались хлюпающие шаги. Голос Старшой спросил:
— Ну, что видно? Глубока промоина?
— Легли на грунт. Диффер вцепился в землю — не вырвешь. Что ты в темноте шастаешь?
— Фонарик обронила.
— Жалко, — сказал Малый.
Платунов скрипнул зубами: хотелось выругаться, чтобы отвести душу. Он ненавидел расхлябанного Малого, который посадил машину в промоину и ему хоть бы что, и Старшую, которая примиренчески ко всему этому относится, и Апостола, который посиживает себе в тепле кабины. С такими попробуй подними деревню! Они и последнее, что есть, пустят по ветру.
Наталья подошла к машине. В черном мертвом квадрате открытой двери она увидела не по-живому белеющее лицо Платунова, будто высеченное в плотной темноте, и тут окончательно узнала его. Она узнала его не по горбатому носу, не по плотно сжатым тонким губам, не по характерному шишковатому лбу с висками, будто вжатыми в голову, — такие лица можно, наверно, встретить, — а по выражению его. Ей трудно было определить, что это за выражение, да и одним словом не определишь. Это было сложное отражение души человека, скрытного, без большого ума, но с трудно понимаемой претензией на превосходство над другими. Это угадывалось еще тогда, давно, но сейчас было определенно и ясно.
«Да, он всегда хотел быть выше всех, — подумала она. — Всегда. Когда родился, и то кричал, должно быть, не как все. Не гляди, что деревенский».
Она бросила возле машины хворост, который наломала в березняке, спросила Малого:
— Надо еще?
— Тут и воза не хватит, — ответил тот сердитым голосом.
— Ты что на меня рычишь?
— Да не на тебя я, Наталья, с чего взяла.
Наталья поняла: опять схлестнулся с Платуновым.
Подошел дедушка Антон. Пыхтя и чертыхаясь, бросил возле машины нарубленные березовые колья. Пожаловался:
— Чуть руку себе не оттяпал.
— Ты смотри у меня, — сказала с непонятной строгостью Старшая. — Отрубишь еще пальцы.
Платунов представил негармоничную руку-клешню без пальцев и подумал: «Конечно, кто же будет купюры считать?..»
Он шагнул в глубину короба, сел на скамейку у кабины, вжался в свой угол. Так сидеть, вжавшись, было все-таки теплее. Чья-то голова показалась в дверях. Голос Апостола произнес ласково-предупреждающе:
— Погреться не хотите? Костерок разложу…
— Не нужен мне костерок… Что вы тут, ночевать собираетесь?
— А может, и заночуем, как придется.
Платунов, зло скрипнув зубами, промолчал.
— Да оставь ты его, — сказал Малый. — Не видишь — барин. — В его голосе слышалась нетерпимость.
Апостол Антон отошел от двери.
— Поищи-ка топор, — сказал он Малому, — куда-то забросил. — И добавил с заинтересованностью: — Ветер поднялся. Должно быть, разгонит непутевость. Глядишь, и разведрится.
— Держи карман шире! — буркнул Малый. Он все еще злился.
Старик перепрыгнул канаву, стал искать подходящие для дела березки. Они тут плотно обступали проселок.
— Наталья, — позвал он, — пойдем вместе. Ты где?
— Да тут я, — невесело отозвалась Старшая из темноты.
— Занедужила никак?
— Ничего, дедушка, все в порядке.
Наталья стояла у старой трухлявой березы со сломанной ветром вершиной, уткнувшись лбом в холодную бересту, шероховатую от старости. От березы пахло мокрой, прелой древесной трухой. В еще не отвалившихся корявых сучьях, наполовину уже мертвых, свистел ветер, запоздалым листом трепетала высохшая и отколовшаяся береста.