Она уже не вспоминала ни о чем. Она как-то сразу отупела, когда окончательно убедилась, что это он, Василий Платунов. Она не могла себе представить, как утром приедут в Заборье и он узнает ее.
— Пойдем, — сказала она дедушке Антону. — Ты где?
Она протянула руки в темноту.
Старик рубил, она относила ветки к машине, все плененная сковывающим отупением. Потом они толкали машину. Вся дрожа от напряжения и нетерпения, машина бессильно рвалась вперед, но с места не двигалась. Малый глушил мотор, осматривал измочаленные, вжатые в грязь березовые прутья, снова просил идти за ветками, а сам лазал под задним мостом, выщупывая, где бы еще подкопать.
Так они возились порядочно. И тут Малый, все еще крепившийся, окончательно вышел из себя. Он с силой отбросил дверь короба, и она с грохотом ударилась о стенку.
— Эй вы, как вас там, господин-товарищ, помогли бы все ж таки! Баба и старик пупки пообрывали…
Платунов ждал этого. Он уже решил про себя, как отбреет того, кто полезет с этим предложением. Старшой он ответил бы вежливо, Апостолу — хитро, остроумно, а Малому по-свойски, как мужчина мужчине. Но тут, дрожа от холода и злости, Платунов перепутал все, и ответ получился один для всех. Он сказал почти спокойно, если не считать, что губы его дрожали, а голос срывался:
— Вы… вы взяли меня, значит, приняли на себя ответственность. Я вам не баранья туша, чтобы делать из меня все, что захочется. Я вам плачу деньги. За это вы меня везете. Что еще надо от меня?
— Да не возьмем мы ваших денег, — сказал Апостол. — Какие еще деньги?
— Деньги мы берем с людей. — Голос Малого был глух и непримирим.
— Да оставь ты его за-ради бога! — в голосе Старшой была мольба.
— Не оставлю. Я выкину его. К черту! Я его не повезу. Пусть, пусть…
Малый не договорил — задохнулся от негодования.
«Да, лучше бы его выкинуть, — подумала Наталья, — и мы не встретились бы еще раз, когда рассветет. Не хочется его видеть при свете. Хорошо, что темнота прикрывала позор и стыд. Он для меня уже дважды умирал — тогда и сейчас, и я уже пережила позор и стыд дважды. Зачем его снова воскрешать? Зачем мне еще раз переживать свой позор и стыд?»
Но, собрав все свои силы, она трудно проговорила в темноту, где должен был стоять Малый:
— Замолчи. К утру мы должны быть в Заборье. Слышишь?
И она представила, как при свете осеннего утра они встретятся в Заборье. Она постарается не узнать его. Очень постарается.
ГЛАЗА ВРАЧА
Все было неприятно.
Неприятно ощущение усталости, когда Шершенев встал утром, будто невыспавшийся. Неприятно говорить жене о своем недомогании: жена никогда не принимала его болезни всерьез. Неприятна слякотная погода — весна вовсе не походила на весну.
«А может, ничего и нет, — подумал он, осторожно спускаясь по обледенелым ступенькам парадного, и уже спустился, и уже шагнул на тротуар, но тут под ногу подвернулась ледышка, и он оступился. Боль тупо ударила внизу живота, справа. — Нет, все-таки есть», — уныло и недовольно закончил он мысль.
Врач в поликлинике был неприятен своей молчаливой уверенностью — он ни на минуту не сомневался в аппендиците. А боли у Шершенева вдруг прошли, и ему опять подумалось, что, может, ничего и нет.
Мрачный и холодный приемный покой, как ворота в какой-то безрадостный мир, подавил Шершенева. Топчан, обтянутый желтой клеенкой, был неопрятный, клеенка липла к брюкам, и он стал ждать стоя. Напротив сидел небритый парень с перекошенным лицом и нянчил свою правую вывихнутую руку. Привели мужчину с окровавленным лицом. На застиранной гимнастерке — полосы и брызги крови.
— Что с ним? — спросил Шершенев, вспоминая, как в бою под Воронежем его изрешетило осколками гранаты и на гимнастерке быстро потемнели от жаркого солнца вот такие же полосы и брызги.
— Черт бросил в смотровой колодец, — ответил мужчина в черной спецовке, приведший раненого.
А Шершенев подумал, что у раненого, наверно, вытечет глаз, подумал как-то равнодушно, потому что боль снова стала тупо давить внизу живота.
У Шершенева измерили температуру, — оказалось тридцать семь градусов, взяли кровь. Маленькая сестра, у которой сзади развязались тесемки халата, образовав глубокое декольте — перед дежурством она, по-видимому, сняла блузку, — исчезла за ширмой и скоро прошмыгнула оттуда с бумажкой в руках. Голый треугольник спины был в пупырышках гусиной кожи. Он догадался: побежала с анализом. Лень было сказать, что ли, какая у него кровь? И тотчас вспыхнула неприязнь к этому белому мышонку, с ее в другое бы время милой неаккуратностью с завязками и гусиной кожей на худеньких лопатках.