И когда его освободили подчистую, он не поехал к себе домой, под Моршанск, а остался там, где и получил паспорт. Не отвечал на письма отца, писал только матери. В конце концов отец перестал напоминать о себе. Как он жил, о чем думал, что его волновало, сын не знал, но временами ему мучительно хотелось видеть его, посидеть с ним, поговорить по-взрослому.
Хотя и нуждался Валерий в отце и даже оправдывал его, но обида была сильнее всех других чувств. Обиды ведь цепки, как корни сорняков: пока не вырвешь напрочь — не отступятся.
И вот объявили посадку, и Валерий бросился сквозь ветер и колючий снег и бежал так отчаянно, будто боялся, что самолет уйдет без него. В Омске он сел в самолет совсем другим человеком, чем в Улан-Удэ. Он был подавленным и угрюмым, и сосед, с которым они рядом болтались от самого Иркутска, недоверчиво посмотрел на него, небритого и осунувшегося, не узнавая, намереваясь турнуть его с чужого места…
Он нетерпеливо ждал, когда пройдет на свои места экипаж самолета, как всегда, спокойно деловитый, чуть равнодушный — никто из этих крепких, почти всегда симпатичных людей, очевидно, не думает, какое человеческое горе везет на своем борту. Не зря сказано, что чужое горе не плачет… И вот экипаж прошел, и Валерий стал ждать, когда тоненько засвистят, а потом загрохочут турбины. Он боялся, как бы экипаж не вернулся обратно, ведь бывало же, когда отменяли полет, когда экипаж так же спокойно покидал борт самолета. Но засвистели и загрохотали турбины…
Только бы взлететь! Если самолет взлетит, тогда уж все. Тогда Валерий может еще застать отца живым. Он должен ему многое, очень многое сказать. Если бы знал отец, как все это время ему хотелось поговорить с ним, как взрослый со взрослым! Он теперь не прежний Валерка Зобнин, первой заповедью которого когда-то было: «А, чепуха, все пройдет…»
Все пройдет… Теперь он знает, что ничего не проходит даром.
Они взлетели. Туманный, метельный Омск провожал их неверным миганием огней.
Сколько же дней или часов прошло после Иркутска?
И когда он был уже уверен, что через два с половиной часа увидит в иллюминатор Москву, на табло замигали красные буквы: «Не курить, застегнуть ремни»… И он увидел внизу ужасающие черные извержения дыма и множества труб, траурный снег вокруг города, почувствовал, как страшная боль выдавливает ему уши, и понял, что непредвиденная посадка снова настигла его.
Обо всем этом он хотел рассказать девушке в голубом берете с серебряными крылышками, но, увидев, как она молода, а все молодые не умеют внимательно выслушивать, он это по себе знал, Валерий подал ей телеграмму, сказав просительным хриплым голосом:
— Мне надо лететь… Надо в Москву.
Девушка взглянула на телеграмму с ровными фиолетовыми строчками и, не прочитав ее, сказала:
— Всем надо лететь. Всем надо в Москву…
Перед ней была всего-навсего бумажка, но она чем-то угрожала ей.
Светлана вначале наскоро пробежала телеграмму, и так как была взволнована и заранее напугана ею, смысл фиолетовых слов, напечатанных прописными буквами, не дошел до нее. Потом она, все больше сосредоточиваясь, стала читать слово за словом, каждое произнося про себя. Так бывало на экзамене: берешь билет, читаешь, — и ничего, ровным счетом ничегошеньки не понимаешь из того, что написано, и тебя охватывает отчаяние. А потом…
«Отец при смерти, — читала она раздельно каждое слово и ставила отсутствующие знаки препинания, — лесопилкой отрезало ноги. Хочет увидеть тебя». Ниже стояло: «Мать». И еще ниже, где ничему уже не полагалось быть: «Свидетельствую».
«Свидетельствую»… Что означает это слово? Светлане еще никогда не приходилось видеть телеграммы с таким вот «свидетельствую». Это насторожило ее, и она снова стала читать телеграмму, начиная с непонятных цифр, и перед ней мелькнули далекий Усть-Баргузин и не менее далекий Моршанск. Эти пока что ничего не значащие названия успокоили ее, вернули к разумному мышлению. И может, успокоили и вернули способность трезво оценивать все потому, что в школе она любила географию, каждое новое название на карте открывало ей кусочек неоглядного мира и делало ее богаче. Теперь это сработало автоматически, и ей тотчас, как на экзамене, память лихорадочно подсунула ниточку: «Баргузин, пошевеливай вал», и она уже знала, где это — на Байкале, а Моршанск — это где-то в России. Там делают махорку и есть еще какая-то местная промышленность. Насчет лесопилки она ничего не знала, но, может быть, она значилась: «и другие предприятия…»