Ветеринар не появлялся. Груня посидела на коновязи, в странном отупении, ни о чем не думая. Пригревало солнце. Таяли остатки грязного снега на дороге, наливались канавки рыжей водой. По навозным кучам прыгали и яростно пищали воробьи. Небо над селом было чистое, голубое, будто окна, промытые к пасхе. И только далеко над лесными угорами черной полосой зрело, выстаивалось непогодье. По веснам, бывало, налетали круть-верть, разряжались снежными пыжами, осыпали проталины шрапнелью ледяной крупы, и снова небо голубело и яснилось, празднично и беззаботно.
— Небось запьянчужил, — сказала о ветеринаре старуха санитарка, проходя мимо Груни с ведром, полным мокрых опилок. — Топай-ка домой, молодушка. Да поговори с овечкой-то. Вызови ее на голос, чтобы отозвалась тебе. А тогда уж пользуй ее.
Злясь на старуху и на ветеринара, Груня спрыгнула с коновязи и подумала, что хорошо бы сбегать к лапотникам. Лаптями славилась соседняя с селом деревня Шалые. Груня поднялась в деревню по обсохшей уже и утоптанной тропинке. Лапти она выпросила у знакомого старика Семена — крепкие, плотного плетения — ни носок, ни пятка не продавливались, если даже на них сильно нажимать. Вышла из сеней, присела на приступок, переобулась. Лапти ладно сидели на ноге. Груня поразмышляла, что же сделать со старыми — у тех уже проглядывала солома, лыко будто теркой измочалило. Улыбнулась наконец своей решимости и, держа лапти за кончики веревок, раскрутила их над головой и забросила за тын.
«Узнать бы, где пропадает ветеринар, может, туда сбегать?» — подумала Груня, выходя из деревни. С высокого Шалого угора она не узнала села: оно было точно в дыму. Снежный пыж разрядился прямо над Седуновом. Все вокруг потемнело. И только над Шалым угором сияло солнце. Протяжно, скрипуче кричали грачи на березах. На старой рябине распевал скворец. Он хлопал крыльями, казалось, хотел взлететь, но не взлетал.
В село Груня вернулась в странно беленькое, чистенькое. Будто и весна сюда еще не захаживала.
Груня шла по селу, хрустя новыми лаптями по ледяной крупе, обильно засыпавшей дорогу, под хмурым, невесенним небом, еще не зная, что через какие-то минуты для нее все изменится в этом мире, и изменится в худшую сторону.
Война-то хотя и кончалась, но еще не кончилась.
«Я сама эту беду накликала, сама», — тупо думала Груня, сидя в сельповской столовке, где пахло тушеной капустой и старым, прогорклым говяжьим салом.
Знакомая буфетчица — вместе бегали в девичестве на посиделки — не раз набивалась с обедом. («Хошь, Груня, что по карточкам идет, тебе отпущу без карточек?») Груня тупо глядела в глиняную солонку, силясь что-то вспомнить, но вспомнить никак не могла. В кармане шубы, в надорванном конверте, лежало письмо — письмоноска только что повстречалась у почты, сунула в руку: «От мужа, радуйся…» Но это была похоронка. Она все решала в жизни Груни — и ничего не решала.
Теперь уж никто не придет и не спросит с нее ответа. Если бы она наделала бог знает что, ну, принесла бы одного-двух в подоле, все равно некому было бы с нее спросить. Груня, отупевшая от горя, нет-нет да прикасалась к карману, и, когда бумага почему-то не хрустела под рукой, ей на миг казалось, что никакого письма нет. Но тут она совала руку в карман и находила там конверт. Углы его были тверды от хорошего конторского клея. «Значит, случилось…» Входили и выходили люди, кто-то узнавал ее, о чем-то спрашивал, она не слышала вопросов, не узнавала людей, а всем одинаково с озабоченной улыбкой отвечала, что у нее заболела овечка Машка, нельзя, чтобы она подохла, никак нельзя. У нее ведь будет три ягненка. Двое ярок и один барашек… Буфетчица, ничего не понимая, удрученная, глядела на свою подружку, не зная, на что и подумать: уж не тронулась ли умом? И почему? Эта Груня сроду была скрытной…
И вот уже стакан водки стоял перед Груней и тарелка ненарезанных пустых желтых огурцов-переспелок крепкого засола.
— Ну, ты выпей… Да ничего не станет с твоей Машкой. Тоже нашла о чем горевать. Война кончается, а ты — Машка…
— Война кончается? Уже кончилась, — сказала невнятно Груня и потянулась за стаканом. Подруга следила за ее рукой с такой надеждой, с какой смотрят на ребенка, который отказывался от спасительного лекарства, но вдруг потянулся к нему.
Груня в один опрокид выпила стакан, но ничто не изменилось в ее лице — будто в стакане была вода, а не водка. Взяла с тарелки огурец, откусила. Только сейчас лицо ее перекосилось. Она выплюнула непрожеванный огурец в ладонь и осторожно, чтобы не заметили, бросила под стол.