Мы заколачиваем окна и смотрим с улицы на ярко освещенную и помолодевшую комнату, на девчат, которые весело помогают хозяйке собрать ужин. Сергей, держа гвозди в зубах, говорит шепелявя:
— Чистый театр, посмотри. Мы в темном зале, они на сцене. Верно?
— Только мы не в зале, а за кулисами. И в щелочку подглядываем.
— Давай не будем подглядывать и заколотим щелку!
— Давай!
Сергей забивает щелку куском фанеры, и мы неожиданно остаемся в темноте и оба неловко замолкаем.
— Не удержите вы ее ничем, Дусю-то свою, — вдруг слышу я голос Сергея. — И совсем она не ваша, не ровня вам. Она сама по себе человек, это с первого погляду видать, сестренка. Вот посмотришь, через месяц-другой домик она разрисует — залюбуешься. У нее уже все под руками: и шифер, и кирпич для кухонной печи с духовкой, и тес для обшивки дома, и цемент для погреба. Не видела разве? И участок уже окантован.
Я слушаю Сергея, и во мне все восстает против него. Экий провидец: взглянул на человека и воображает, что под рентген поставил. Да ни черта он не видит, ни чертика!
Я в отчаянии кричу:
— Наша, наша… А ты замолчи. Слышишь!
Танька, глупая, влюбилась в Николая до беспамятства, просто стыдно на нее смотреть. Его шаги еще только раздавались на лестнице, а она уже теряет рассудок: бросает валик или кисть, смотря что у нее в руках, с судорожной торопливостью ищет зеркальце или бежит к замазанному снаружи стеклу в окне, поправляя прическу, стирает с лица капельки краски, безжалостно кусает губы, чтобы поярче были. Когда Николай появляется, она, моргая белесыми ресницами, глядит на него откровенно влюбленными глазами.
Она влюбилась с первого взгляда, разве я это не заметила, в то утро? Два парня как бедствие ворвались в нашу бригаду, потерявшую всякую бдительность. Я тогда и думать не могла, что парни будут для нас бедствием. Девчонки будто посходили с ума: на работу приходят с накрашенными губами и с такими прическами, будто в театр собрались.
Ну Норкин и удружил нам, ничего не скажешь…
После ссоры с Сергеем занятия у нас не получаются. Мне не хочется, чтобы он оставался в нашей бригаде, хотя куда его денешь необученного. Попросить Анну Дворникову? Стыд и позор — подумают, что не справилась.
— Слушай, Надь, — говорю я Печорцевой. — Возьмись-ка обучать Молокова. Видишь, мне недосуг с ним заниматься. Зачем парню засиживаться в учениках?
У Нади дрогнули брови, что-то изменилось в лице, кажется, оно даже чуть побледнело. А может, я и ошибаюсь. Проще простого ошибиться, когда имеешь дело с такой сдержанной и гордой девушкой.
— Пристает, что ли? — она смотрит мне в глаза.
— Да нет. С чего взяла?
— Ладно. Только сама скажи ему, а то подумает бог знает чего. Не хочу я, чтобы думал о себе лишнее.
А может, зря я так? Зря обижаю Сергея? При чем он тут, если у меня в бригаде что-то не ладится?
Нет, все правильно. Он не должен быть рядом со мной. А почему? Ты его боишься, Ритка, окончательно и бесповоротно?.. Но ничего. Сергею ведь будет лучше. Он прямо-таки создан для Нади. Ей, застенчивой молчунье, парень придется по душе, и она быстро обучит его нашим премудростям.
— Знаешь, Сережа, — говорю я, — у меня часто не бывает времени заниматься с тобой, сам видишь. Боюсь, отстанешь от Николая.
— А меня еще надо учить? — обижается он. — По-моему…
— Еще надо, Сережа, надо.
— Так учи!
— Ну вот, непонятливый… — Мне жаль его, но я говорю: — Будешь работать с Надей. Она — отличная мастерица. Тебе повезло, если хочешь знать.
— Ты что, обиделась?
— Глупые слова!
Я чувствую, что Сергей испытующе смотрит на меня, потом молча собирает инструмент и уходит. С тех пор мы редко встречаемся. Бригада работает сразу на трех домах, и я чаще всего вызываю звеньевых, а не собираю всех людей сразу. Иной раз он приходит ко мне на объект, обычно в конце работы. Сегодня — то же. Заходит невеселый, спрашивает:
— Ну как, сестренка, наше малярство?
— Идет. А как у тебя?
— Надя грозится жаловаться. Не идет у меня учение, с тобой было лучше.
Ах, Сережа, Сережа, братик ты мой! Все мы чего-то, кого-то ждем. А тебя я не ждала. И жду я совсем не такого, как ты. Я не знаю, какого именно, но что не такого, я это знаю точно. Я сразу узнаю его. Придет, взгляну, и больше мне ничего не надо, чтобы понять, почувствовать: он! В нем что-то должно быть необыкновенное.
— Провожу тебя? — грустно спрашивает он.
— Не надо, Сережа…
Мне хочется побыть одной, и я брожу по городу, пустынному в этот вечерний час поздней осени. Голые деревья на скверах темнеют на фоне пронзительно-чистого неба, будто обгорелые. Вот нарисовать бы такое! Прихваченная морозцем палая листва тревожно шуршит под ногами. А это никак не нарисуешь.