Какая-то странная пустота во мне, и в то же время меня жжет всю нестерпимо больно. Мной овладевает странное чувство то ли потери непоправимой, то ли ожидания несбыточного. Еще никогда со мной не происходило такого, в чем я не могла бы разобраться.
Не замечаю, как продрогла на ветру.
Надя — мы живем с ней в одной комнате — вскипятила чай, где-то расстаралась сушеной малины, заварила. Я беру в ладонь несколько темных комочков, которые когда-то были красными ароматными ягодами. Было время, приятнее этих ягод не знала ничего на свете. Может быть, потому, что кроме малины, дикие заросли которой были неподалеку от нашего детского дома, я, в сущности, не едала других ягод, пока мы не оказались в Подгорске.
В горячей ладони сухие ягоды малины размякли и запахли густо и вкусно. И мне приятно и в то же время грустно оттого, что уже не вернется детский дом, где жилось не так уж плохо, не вернется время, когда все было ясно и сегодня и завтра, когда на свете не было плохих людей, кроме ночного дежурного, который загонял в постели.
Я выпиваю чай с малиной. Мне вдруг делается тепло, приятно.
— Вот ведь как раскраснелась, — говорит Надя и кладет свою руку мне на лоб. — А лоб-то холодный. Значит, ничего.
Я лежу, закрыв глаза, и думаю, что у нас в бригаде все идет совсем неплохо, если трезво, без паники подумать. Дуся осталась в бригаде? Осталась. О халтуре заикается? Не заикается. Анна Дворникова работает на школе? Работает! И Норкин, товарищ Степан Степанович, утерся? Еще как…
Но что-то меня все-таки беспокоит. И когда со мной остается только это «что-то», меня снова охватывает растерянность.
— Надя, а как Сергей, толковый?
— Толковый. Ты его многому обучила.
В голосе Нади слышатся странные, непонятные для меня нотки: она вроде гордится Сергеем. И мне делается грустно и больно, наверно, оттого, что не я учу его.
Ну и пусть. Мне его не жалко. Я жду другого, и он придет.
Через неделю ушла Дуся. Она еще раньше подала заявление и, когда наступил по закону срок, не вышла на работу. Вот так взяла и не вышла.
Накануне она была то молчалива и озабоченна, то странно оживленна. Смотрела на меня и заискивающе и настороженно, а иной раз с явной ненавистью, и я не могла понять, что с ней. Только вот сейчас, когда Дуся не вышла на работу, мне стала ясна ее тогдашняя неуравновешенность.
Никто, кроме меня и Тани, еще не знает о нашей беде. Таня ходила в контору с утра и видела там приказ насчет Дуси, встретила Норкина и расспросила его. Я уговорила Таню пока никому ни слова. Позвонила в контору. Все оказалось так, как рассказывала Таня. Дуся устроилась в ЖЭКе.
Это было предательство. Предательство Дуси, ее моряка, предательство Норкина. Иначе я не могла это назвать. Да и как по-другому назовешь, скажите, пожалуйста?
Я крашу перила балкона на третьем этаже. Тонкие железные прутики ускользают из-под кисти, капли синевато-серой краски летят вниз на заиндевелую землю, и даже отсюда, сверху, видна на белом темная мелкая дробь.
Чьи-то следы на изморози тротуара: широкий каблук и укороченный куцый носок.
«Нарисовать бы это», — отчужденно думаю я. А потом чуть пригрело солнце, изморозь сошла, и следы потерялись среди темных влажных капель на асфальте.
Может, это Дусин след… Шла, не дошла… И вот след стерло.
Как же так получается? Почему? Я помню Дусю с того самого дня, когда нас привезли в детдом. Жили мы с ней душа в душу. Радость на двоих — две радости, горе на двоих — половина горя. Удивительно практичная, она учила меня, как надо постоять за себя, за бригаду, как не бояться начальства и не уступать никому.
И все это, наверно, морячок… Знать бы мне, что так все закончится, я отвадила бы его в первую же неделю. Ходил, всех нас конфетами угощал, тихонько насвистывал свои моряцкие песенки, а мы и уши развесили, растяпы. И я в первую очередь.
Какой я к черту бригадир, если свою подругу упустила, подругу, которую любила и с которой так долго жила вместе…
— А я что могу сделать? — удивляется Норкин, когда ему прямо говорю, что он не имел права отпускать Дусю.
— Закон! Две недели — и привет, я ваша тетя. Она и спрашивать бы нас не стала. Поняла, птаха-голуба?
— Все равно не имели права. У нас такая бригада, мы сами должны решать. А вы нам назло… Это нечестно.
— А вы с нее честность спрашивайте, — злится Норкин, и на бледной его правой щеке дергается мускул. — Раз у вас такая бригада, чего же она от вас скрывала свои намерения?