И тут необъяснимо неожиданно и поразительно ярко Зимин вспомнил рядового Раскатова, и это воспоминание вмиг отшвырнуло и Свиридова, и тайник, и все проблемы с марафетом: капитан замер, как стоял — руки в брюках, приподнявшись на носки. Постоял так несколько секунд и опустился на всю ступню.
Он совершенно отчётливо увидел разговор в караульном помещении. «Караульный бодрствующей смены рядовой Раскатов…» Да. Высокий, чуть пониже Зимина, парень сухощавого, но крепкого сложения, широкие плечи… Тёмно-русые прямые волосы, лицо слегка скуластое, губы плотно сжаты, взгляд непонятный… непонятный потому, что глаза глубоко посажены, а брови густые, почти сросшиеся на переносице, тёмные… ага… Разговор пустяковый: обязанности часового, табель постам… всё это, конечно, малый знал наизусть, от зубов отскакивало, но какое-то… какое-то всё же впечатление было такое, что держался он не то чтобы сухо… но как-то отстранение… или, лучше сказать, насторожённо, с какой-то внутренней защитой, не желая подпускать собеседника поближе.
Да. Это было именно так. Зимин уверен был, что не ошибся: он считал себя знатоком душ человеческих и полагал, что понимает и запоминает оттенки чужих настроений. И он всегда стремился дать объяснение всяческим психологическим эффектам, считая это своей прямой профессиональной обязанностью, и бывал очень доволен, когда находил такое объяснение быстро и изящно. Вот и сейчас, держа перед умственным взором замкнутое лицо Раскатова, вторым строем мысли он тут же набросал схему озарения: пытался вспомнить этого бойца, но безуспешно… и всё ушло в подсознание, которое работало, работало, и вот сработало — и вбросило находку в сознание.
Так-так… А личико-то, действительно, у парня было того… явно он не хотел контакта, явно отгораживался. Причина-то, конечно, может быть любой, любой может быть, но факт — вот он, налицо… на лице, точнее говоря. Ну, а причину выясним. Не сразу, возможно, но выясним… Вот сейчас мы и начнём её выяснять, часика через полтора и приступим. Зимин прикурил. Ближайшее будущее стало чётким. Он любил такую перспективную определённость с ожидаемым плюсовым результатом.
В половине двенадцатого он начал сборы. Поменял подшиву на воротнике кителя, вымыл с мылом лицо, шею и руки, щёточкой почистил ногти, прополоскал рот освежителем… К полуночи был в полном образе: сапоги сияют, стрелками на галифе хоть хлеб режь, торс в портупейном охвате, как в корсете, волосы аккуратно причёсаны, во взоре сдержанное превосходство. Завершающий огляд — всё было бы в ажуре, если б не этот сволочной прыщик на подбородке… Вот ведь пакость! Зимин поморщился. Взявши тюбик крема, осторожно, нежными касаниями пальцев он замазал, насколько возможно, противную саднящую надутость, отступил на шаг от зеркала, придирчиво всматриваясь… н-ну, почти незаметно… Не вполне, конечно, но больше ничего не сделаешь. Всё, что можно, сделано.
Пришлось с таким выводом согласиться. Прихватив плащ-накидку, Зимин погасил везде свет, вышел, запер дверь, проверил её, подёргав, и спустился во двор. У подъезда было темно, как в бочке; за дальним углом дома маялся безнадёжным одиночеством фонарь на покосившемся столбе: в световом конусе мельчайшими мельтешащими жемчужинками посверкивали капельки мороси.
Прогрев двигатель, Зимин включил ближний свет и поехал в бригаду. Часы на панели показывали 12.11. Нормально, — подумал капитан, объезжая подозрительную лужу. — То, что надо.
Езды не было и пяти минут. В четверть первого Зимин был уже у КПП. Там, конечно, заметили свет фар, услышали шум мотора, в освещенных окнах заметались тени, и к тому моменту, когда начальник особого отдела подошёл к входу, его уже встречали: дежурный по КПП, ефрейтор, вытянувшись во весь свой небольшой рост, с рукою у виска, отчеканил рапорт косноязычно, но, в общем, верно — он был туркмен. «Байрамов», — припомнил фамилию дежурного Зимин, стоя тоже «смирно» и отдавая честь: положение обязывает, ритуалы надо соблюдать неукоснительно, тем паче с азиатами — они уважают порядок нерушимый, твёрдый и суровый.
— Вольно, — сказал Байрамову капитан, проходя в помещение и оценивая состояние его. Состояние отличное. — А где дежурный по части?
— В казарма, тарыщ капитан. Абход делаит. Позват?
— Нет, не надо… Вызови начальника караула.
— Началник караул! — вскричал, подбегая к окошку, ефрейтор. Кричал напрасно, ибо Хроменков был уже тут как тут.
— Здравствуй, Леонид Никитич, — формально улыбнулся капитан оквадраченной рамкой оконца физии. — Разлука, как видишь, была недолгой… Решил твоё хозяйство посмотреть. Распоряжайся.
— Ага, — растерянно ответил Хроменков и исчез из поля видимости. — Ларичев! — послышался его голос. — Отопри калитку!
Зимин повернулся к Байрамову и улыбнулся ему теплее, но не переходя границ официальности.
— Молодец, Байрамов, — сказал он со скуповатой поощрительностью. — Службу несёшь хорошо. Хвалю.
— Служум Советскуму Союзум! — старательно, радостно выкрикнул дежурный, вытягиваясь.
Капитан козырнул и шагнул в сырую мглу, повернул к калитке, ведущей во дворик караульного помещения. Здесь светил фонарь, приделанный к стене. Открылась дверь, появилась трудноразличимая в полутьме фигура, приблизилась, скрипя гравием, вошла в зону освещения и превратилась в человека: невысокого светловолосого бойца.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — негромко и вежливо сказал боец. — Караульный бодрствующей смены рядовой Ларичев. Прошу предъявить ваш допуск в караульное помещение.
Рядовой Ларичев правила игры знал четко. Капитан Зимин тем более, и потому с совершенно серьёзным видом достал удостоверение личности, вынул из него допуск и передал солдату. Тот взял допуск, посмотрел внимательно, защищая ладонью от мелких крупинок дождя, вернул владельцу и загремел открываемым замком.
— Всё в порядке, товарищ капитан, — вынес заключение караульный, распахивая калитку.
Внутри помещения тоже оказалось всё в порядке. Отдыхающие отдыхали, бодрствующие бодрствовали, полы блестели, в кухне прибрано. Проформы ради Зимин позадавал вопросы на знание Устава и табеля постам — отвечали правильно, заученно и механически, видно было, что эта информация вдалбливалась в головы бойцов стрелково-караульной роты, как свая в землю.
— Так, — объявил, наконец, Зимин с подытоживающей интонацией, и Хроменков заметно перевёл дух. — Будем считать, что здесь всё… Ну что ж, пройдёмся по постам. Разводящий!
— Я! Разводящий сержант Горелов.
Капитан усмехнулся, смерив Горелова глазами. Тот был высок, даже подлиннее его самого.
— Гренадер… А второй разводящий кто?
— Младший сержант Хамидуллин. Он спит… отдыхает.
— Понятно… Ну, хорошо. Собирайтесь, сержант, пойдём.
— Мне с вами? — предупредительно сунулся Хроменков. По-дурацки сунулся, не подумавши: как могут и разводящий и начкар оба покинуть караульное помещение?.. Спустя мгновение прапорщик сообразил свой промах, но ведь слово не воробей… Досада ударила в мозги: эх!.. Пустяк, конечно, но лучше б не прокалываться, что-то он, особист этот хренов как будто намекал, что ли, про бензин, знаю, мол… морда у него такая была… неужто стуканули?.. всё может быть… он, стерва, хитрый, просто так говорить не станет…
— Да нет, не нужно, — сухо, как незнакомцу, ответил Зимин. — Мы вдвоём… Готов? Пошли.
Сопровождаемые виновато-услужливым Хроменковым, они вышли. Пока Горелов, клацая железом, заряжал оружие, Ларичев успел открыть калитку. Хроменков торчал в дверях. Ночь моросила по-прежнему. Как будто похолодало. Зимин посмотрел на часы: 12.24.
Разводящий справился с автоматом, набросил на левое плечо ремень и подошёл к выходу. Штык-нож примкнут, всё по правилам. Круглое лицо Горелова было спокойно. Оно всегда было спокойно.
— Готовы, сержант?
— Так точно.
— Ну, веди, Сусанин, — позволил себе пошутить капитан.
Хроменков немедленно хехекнул, подхватывая шутку, но Горелов и Ларичев не отреагировали никак, и Зимин испытал неприятный укол: психологический расчёт не оправдался. Мимо. Зимин не любил так ошибаться. — На первый пост сначала? — спросил Горелов, выходя из дворика.