— Сука… — с трудом проговорил Горелов, сильно выдохнув. — Это болото… болото, товарищ капитан, попомните мои слова… это оно его… губит, сволочь, не подохло, гадская сила… н-ну…
Он заплакал, и это было жутко: видеть и слышать, как борется со слезами здоровенный парень, как прерывается злыми страдальческими рывками шумное дыхание, крупно вздрагивают плечи, скрипят стискиваемые зубы…
А Зимин, наоборот, успокоился.
— Ну, не реви, — сказал он, зорко оглядываясь окрест. — Кто ж знал.
Всё правильно.
Со стороны железнодорожных ворот плеснулись тревожные голоса и спешный топот.
— Ссука… сссукаа… — сквозь содрогания и слезы твердил Горелов, ничего не видя и не слыша.
Из-за стены тридцать седьмого хранилища выбежали трое бойцов с автоматами в руках. Замерли на мгновенье, кто-то крикнул: «Вон!» — и все трое, разом комично дёрнувшись, как три марионетки на одной ниточке, припустились к насосной.
Горелов рухнул на колени, бросив автомат, и зашёлся в сломавших его рыданиях, схватившись за лицо руками. Зимин стремительно и ясно соображал, как быть дальше.
— Что!.. — задыхаясь на бегу, крикнул издалека Хамидуллин. — Что там у вас?!..
5
«УАЗик» командира бригады одиноко стоял перед зданием штаба. Шёл десятый час вечера, а Клименко всё не появлялся. Давно уже стемнело. По брезентовой крыше машины тихонько сыпал мелкий дождь.
Почти сутки в части царил сумасшедший аврал. Сразу после ЧП Зарудный поднял по телефону командира и замполита, причём второй долго, очень грязно и бессмысленно ругался матом, а первый велел немедля вызвать в расположение бригады Симакова и распорядился тотчас же подать к подъезду машину.
Так начались эти необычайные сутки для рядового Терентьева. С той минуты, как дневальный растолкал его, шофёру удалось поспать лишь несколько послеобеденных часов, и практически все главные события дня разворачивались на его глазах.
Что, впрочем, его не слишком интересовало.
Последовательность же событий была такова.
В ноль часов сорок две минуты Зарудный позвонил Клименко и Сумскому, и сразу же после этого — Симакову, послав Байрамова в казарму за Терентьевым. В ноль сорок пять о ЧП было сообщено дежурному гарнизонной военной прокуратуры. Пока Зарудный звонил, обретший прежнюю безукоризненность и даже успевший почистить сапоги, Зимин руководил в части. Он направил на первый пост бойца отдыхающей смены, снял с караула невменяемого Горелова и, когда тот немного пришёл в себя, отправил его спать. Затем, отозвав подавленного Хроменкова, велел ему привести в полнейший ажур всю караульную документацию, а сам, закрывшись в комнате дежурного по части, сел писать в ведомость изложение происшествия.
Сначала набросал на листочке черновик, отредактировал его, почиркав кое-что, и только в таком, обработанном виде занёс текст в ведомость. Листок сжёг в пепельнице, раскрошил пепел и выбросил вместе с окурками в урну.
Без трёх минут час из расположения бригады выехал Терентьев. Зимин собрал всех дежурных по роте, изо всех казарм, проведя с ними краткий, но плотный инструктаж. В категорической форме сержантам было предложено силами ротных нарядов навести порядок в казармах.
Приступить к выполнению предлагалось немедленно с тем, чтобы к приезду всевозможных проверяющих, расследующих, надзирающих, ругающих и наказывающих везде была идеальная чистота. На восемь ноль-ноль капитан сделал контрольный обход и в случае обнаружения недоделок пообещал строгие меры. Ещё более жёсткий разговор гарантировал начальник особого отдела в том случае, если во время периодических ночных проверок им, капитаном Зиминых, обнаружится, что кто-то из сержантов поднял отдыхающих бойцов из молодых. Лишение лычек и испорченная характеристика — самое малое, что будет уготовано нарушителю, — сообщил он. Закончив на этой ноте, он выдержал усиливающую паузу и спокойно спросил, всё ли ясно. Ясно, чего же тут неясного, — без охоты отозвались дежурные и с тем разбрелись по своим подразделениям.
Начали прибывать офицеры. Явился Сумской, за ним — бледный Симаков, через несколько минут приехал Клименко, и сразу же вслед за этим на КПП раздался звонок из прокуратуры, и злой и смущённый дежурный попросил послать машину за уже разбуженным и готовым к выезду следователем, так как разгонная машина прокуратуры неожиданно и неисправимо сломалась. Зарудный доложил Клименко, тот некоторое время озлобленно выражался, но всё же отправил «УАЗик» за следователем, велев предварительно узнать его домашний адрес. Адрес был сообщен, и Терентьев убыл, а Клименко пригласил Сумского, Зимина и Симакова подняться к нему в кабинет, перед этим наказав Зарудному быть бдительным и звякнуть по внутреннему телефону, когда появится машина с «этими… подвергнутыми сексуальному насилию прокураторами» — так в переводе на цензурный русский прозвучало указание полковника.
Терентьев слышал, как комбриг позвал офицеров к себе, и усмехнулся, выезжая за ворота. Он был неглуп и понимал, что сейчас эти четверо начнут вырабатывать единую версию происшедшего.
Артур был настолько неглуп, что даже спрогнозировал возможные трения между Клименко и Зиминым, с одной стороны, и между Клименко и Сумским — с другой. И, в сущности, оказался прав, хотя, разумеется, не знал, какими именно и по какому поводу будут эти разногласия… да и не хотел этого знать.
Слух об убийстве на первом посту распространился по части с невероятной быстротой. Через десять минут после подъёма все вплоть до самого последнего «духа» знали о гибели часового. Нашлись любопытные, которые перед завтраком попытались было проникнуть на техтерриторию, чтобы тайно посмотреть на место, где разыгралась трагедия — что там? — но это предприятие было в самом зародыше пресечено кем-то из прапорщиков. Случайно отловив двух таких в момент проникновения в разрыв колючки, прапорщик тут же выяснил причину, обругал исследователей дураками и выгнал прочь. Но даже если бы этим энтузиастам и удалось осуществить свою дурацкую задумку, то ничего бы они не увидели, так как ещё ночью, после того, как место происшествия было осмотрено следователем, замерено и запротоколировано, также вызванный Зарудным начальник медслужбы бригады зафиксировал экзитус, позвонил в гарнизонный госпиталь, приехала машина и увезла труп на вскрытие.
К восьми часам в часть начали слетаться всякие чины, чьё присутствие на такого рода мероприятиях непременно, хотя и бессмысленно. Все они считали необходимым посетить первый пост, чем приводили в раздражение проведшего бессонную ночь следователя, немолодого уже капитана, который, допросив под протокол тех, кого счёл нужным допросить, вернулся к месту происшествия, осматривая пулевые повреждения на бензовозах и пожарном щите и отыскивая стреляные гильзы. Раздражение капитана было совершенно объяснимым: толку от этой публики было никакого, зато помех — хоть отбавляй… Ближе к обеду Терентьев повёз Клименко на вокзал встречать полковника и майора из службы ГСМ округа, которой подчинялась бригада. Встретили, доставили в часть, и от Артура не укрылось, что оба приезжих не по-хорошему суровы и неразговорчивы — видимо, дело Раскатова обещало сильно аукнуться где-то в верхах. По возвращении Клименко велел водителю идти пообедать и поспать с тем, чтобы к пяти часам пополудни быть в полной готовности. Приказание было исполнено в точности — в семнадцать ноль-ноль машина стояла у штаба, но понадобилась она затем один лишь раз: по распоряжению комбрига Терентьев развёз по домам целую группу политработников, отбывших свой обязательный номер на ЧП. Все они, уже успевшие дёрнуть казённого спирта, шумно обсуждали инцидент, вспоминали различные случаи из своей практики, ругали нынешнее армейское падение нравов, с тоскою говоря о тех золотых временах, когда «порядок был…» Развезя этих ностальгетиков, Артур примерно в девятнадцать тридцать вернулся назад, доложил Клименко — тот сказал никуда не отлучаться и ждать у крыльца. И вот под аккомпанемент унылого дождя, время от времени прогревая двигатель, Терентьев, не отлучаясь, ждал. Он не скучал. Настроение у него было приподнятое.