А на неширокой сцене нашего бара, перед вечно фонящим микрофоном, репетировала свой номер певица Мышка. Да-да, такой у певицы был сценический псевдоним.
Мышку принесло в наши края ледяным ветром эмансипации от мамы и папы. История была стандартной: сама из провинции, не поступила в столичный Институт искусств им. Киркорова, на экономический поступать не стала из чувства протеста, в пух и прах рассорилась с родителями, уехала в никуда, искать счастья и правды жизни, и теперь распродает остатки качественного домашнего воспитания, а именно умение что-то там такое петь под аккомпанемент знающего десять тысяч песен синтезатора.
Уже две недели Мышка строила мне глазки и, что называется, не давала проходу. Как видно, я казался ей представителем той самой «реальной жизни», в поисках которой она смылась из шипящих шампанским столиц в эту задницу.
Скажу честно, мне Мышка совсем не нравилась. Точнее так: она, возможно, понравилась бы мне, если бы я был лет на десять моложе. А так… Хуже малолеток — только малолетки, прикидывающиеся взрослыми.
Мышка поправила прическу, отклячила попу (ей казалось, это страшно эротично) и, включив музыку для аккомпанемента, запела тоненьким девчачьим сопрано:
Все, кто был в ту минуту баре, заулыбались — песенка про ландыши, скажу по своему барному опыту, который у меня немалый, всегда собирает аплодисменты и такие улыбочки. А где аплодисменты-улыбочки — там и щедрые чаевые. Мышки на них живут, делают себе эпиляции и покупают пояса для чулок.
Тем временем настало время припева и Мышка принялась азартно горланить:
На «сталкере Вове» я встрепенулся. Судя по тому воздушному поцелую, который мне послала певица со сцены, под «сталкером Вовой» имелся в виду я.
«Господи, избави нас от друзей, а с врагами я разделаюсь сам», — вспомнилось мне.
Собственно, к друзьям у меня претензий не было. За Тополя я по-прежнему готов прыгнуть в «воронку». А вот к мышкам — к ним претензии были. Так и вижу всю эту историю от «ландышей» до самого конца — обиды, пьяные истерики, требования, признания, опять пьяные истерики и хлопанья дверьми.
Певица Мышка извивалась, как гадюка, томно глядя в потолок и зазывно тряся своими крашеными локонами.
«Хрен тебе, а не свидание!» — зло подумал я.
Не то чтобы я не мог пойти навстречу по уши влюбившейся в меня писюхе. Просто когда я представил, как именно, с каким именно наигранным презрением она начнет рассказывать про школу, про поступление, про своего папу-козла и маму-дуру, как сразу после деревянного секса попросит чипсов, а доев их поинтересуется, что такое куннилингус, про который писали в журнале «Seventeen»…
В общем, я снова отвернулся к окну, возле которого как раз припарковался автомобиль настолько дешевый и малолитражный, что я сразу заподозрил в нем автомобиль Рыбина. Известного скромника и пропагандиста «жизни по средствам».
Потом посмотрел на винчестер — не исчез ли, пока я Мышку слушал?
Еще не хватало, чтобы он исчез после всех тех мучений, что мы с Синоптиком ради него перетерпели! К слову, Синоптик возился с этим винчестером добрых шесть дней. Даже помощь всероссийского клуба хакеров попросил! И стоило мне это удовольствие в два раза больше, чем я заплатил Шестопалову!
Но судьба вознаградила меня. На винчестере была техническая документация по генному процессору. Настоящая. Секретная. Не известная Рыбину. И Рыбин пообещал ее купить!
Это было бы здорово. Не только потому, что бабло — оно всегда побеждает зло. А и потому, что подтверждает поговорку, которая мне с детства нравится, про деньги, которые идут к деньгам.
И вот Рыбин сидел передо мной — такой же скрытный, опасный и деловой, как и когда-то давно, во времена моего романа с лихтенштейнской принцессой Ильзой. Только в ухе у Рыбина теперь был не бриллиант, а сапфир. Может, и поддельный сапфир, но такой же бездонный и черно-синий, какими бывают сапфиры настоящие («А вдруг это какой-то масонский знак? Который говорит о ранге масона? И то, что теперь сапфир, а раньше был бриллиант, говорит, что адепта повысили… Или, наоборот, понизили?»).