Чем дольше живет человек, тем важнее для него ежедневно преодолевать собственную инертность и отправляться в мир на поиски новой любви. В какой-то момент, мне кажется, постоянно обновляющаяся любовь к новым объектам становится основным источником жизненной силы. Если не вообще единственным.
Чтобы консервы не стырили
Так называемый возрастной консерватизм взглядов, который якобы сопутствует так называемой «зрелости», с точки зрения потустороннего наблюдателя, достигшего примерно того же самого так называемого зрелого возраста, выглядит так: я прожил говенную жизнь и скоро сдохну, чего и вам всем желаю.
Не слушайте консерваторов, дети. Они говорят, что это у них от возраста ум отрос, а на самом деле просто благоразумно начали помирать загодя, и теперь им страшно: а вдруг другие как-то выкрутятся? И заранее завидно.
Взрослых вообще надо слушать пореже. И только веселых, которые ни черта не боятся (или хотя бы не всего и не всегда). Такие, есть шанс, действительно знают пару интересных секретов. Ну или просто психи, что тоже не самый плохой вариант.
Штаны
В детстве у меня (на самом деле, у нас, для подобных игр нужна компания) был Штаб, который мы конспирации ради вслух при посторонних называли «штаны». «Я иду в штаны», «ты уже был в штанах?» «не ходи сегодня в штаны», – все это мы выкрикивали значительно громче, чем требовалось. Чтобы все вокруг слышали наше конспиративное слово и ничего не понимали, а мы видели, как они ничего не понимают, и вовсю наслаждались принадлежностью к узкому кругу посвященных. В детстве подобные ощущения бесценны (да и потом вполне ничего).
Штаб помещался в сарае родителей девочки Лены, которые жили в маленьком двухэтажном доме на две семьи. К дому прилагался участок, на котором они разбили небольшой огород с редиской и зеленым луком. Нам (всем остальным «штабистам») повезло меньше, мы жили в многоквартирных домах. Ну, правда, у нас были чердак и «кочегарка» (котельная, отапливавшая дом), но штаб там не устроишь. А нам позарез был нужен именно штаб. Место уединения.
В сарае было пусто, пыльно и полутемно; у стены стояли грабли и еще какие-то садовые инструменты, на крючке висела условно рабочая, то есть просто очень старая и грязная одежда. Главное достоинство сарая заключалось в том, что там можно было запереться и никого не пускать. Это обстоятельство делало все наши обычные разговоры особенными, не детскими, даже не просто «взрослыми», а как бы разговорами подпольщиков и партизан, образу жизни которых мы все в ту пору отчаянно завидовали, насмотревшись соответствующих кинофильмов: никого не слушаются, имеют тайны, живут как хотят.
Иногда мы приносили в сарай еду из дома, иногда (в сезон) таскали с огорода редиску. Нам было все равно, что есть в штабе, лишь бы есть – взаперти, без взрослых, в узком кругу. Еда придавала нашим посиделкам в штабе дополнительную весомость. Когда люди едят, это уже не игра, а настоящая жизнь.
У сарая однако был недостаток: родители девочки Лены знали, что мы там иногда сидим. Они не возражали, но сам факт, что какие-то взрослые о нас знают, все портил. Из-за их осведомленности мы были (и самое главное, осознавали себя) не настоящими партизанами-подпольщиками, а детьми, играющими в партизан, пусть даже и с едой. А ненастоящего, «понарошку» и «покабудке» в нашей детской жизни и так было достаточно. Поэтому мы долго искали другое место и в конце концов нашли самый настоящий заброшенный двухэтажный дом, стоявший немного на отшибе, почти на самой границе жилого района с забором воинской части. Пустой, зияющий черными оконными проемами, без перекрытий и лестниц, с дырявой крышей – это если смотреть изнутри. А снаружи дом казался почти целым, только стекла выбиты, да крыльцо совсем сгнило. Стены дома были увиты виноградом, очень мелким, но удивительно сладким (значит, дом мы нашли в самом конце лета, а то и в начале осени, – подсказывает мой внутренний юный натуралист). Мои друзья сперва обрадовались находке, но уже на следующий день утратили энтузиазм и решили не устраивать штаб в заброшенном доме. Видимо, для них он оказался чересчур уединенным местом. И только мне – в самый раз.
Меня в этот заброшенный дом тянуло как магнитом, так что в конце концов, он стал моим персональным штабом, индивидуальными «штанами», командным пунктом моей партизанской войны с миром, которому, согласно завету философа Сковороды, полагалось ловить меня понарошку, вполсилы, так, чтобы не поймать.