«Она чем-то похожа на мою мать, — подумал он. — Нет, не так — она очень похожа на мою мать», — Александр не поверил своим глазам и прищурился. Упрямое, вероломное сходство девочки с Алисой не исчезло. На мужчину нахлынуло предчувствие какого-то финала фильма-катастрофы: вот сейчас начнут откалываться куски от стен вместе с ещё не высохшими обоями, крыша будет оседать ему на голову, дом примется разваливаться на глазах и проваливаться к центру Земли, и он ухнет вместе с ним.
«Как она её назвала? Эдельвейс?»
Александр сделалось плохо. Очень. Он приложил кулак ко рту, чтобы не закричать.
«Нет». Его тут же кинуло в жар, что ещё больше усилило ощущение преисподней.
— Боже, — просипел он. Имя Господа вырвалось у него помимо воли и словно не изо рта, а из самого нутра, откуда-то из глубин.
Он вглядывался в личико девочке, будто перед ним совершались какие-то непонятные чудеса, которым нет места на Земле вообще от слова совсем, что-то противоречащее всем законам физики, химии и экономики.
Александр стал похож не то на бешеного, не то на полоумного, глаза вылезли из орбит. Его лицо сделалось страшным, отталкивающим, поэтому Эдельвейс, к этому времени уже сделавшая ещё один шаг на следующую ступеньку, опять убрала ножку и осталась стоять на месте.
Жаклин не хотела торопить события. Не исключено, что Алекс, пока не придёт в себя, может испугать Делли своей реакцией, поэтому пока пусть всё идёт так, как идёт.
Так они и стояли некоторое время.
Сула, своими собачьими рецепторами уловив всеобщее напряжение, подошла к Александру и села перед ним. Тем самым недвусмысленно давая понять, что хоть один волосок с головки этой девочки по вине этого мужчины упадёт только через её труп. Или его.
МакЛарен опустил голову и ошалело посмотрел на собаку у своих ног. То, что его собственную дочь нужно защищать от него самого стало для мужчины последней каплей. Он моргнул и судорожно набрал воздуха в грудь, поскольку до этого, кажется, даже не дышал.
Жаклин поняла, что можно чуть продвинуть ситуацию.
— Эдельвейс, не стой там. Иди сюда. Ты же босиком.
Они спускались вниз вместе медленно, робко, несмело: маленькая девочка по ступенькам старого дома в Лондоне и слеза — по щеке её отца.
Когда Эдельвейс ступила на пол, она оказалась сразу напротив мужчины и Сулы.
Александр, стараясь не делать резких движений, медленно присел на корточки, чтобы быть с дочерью лицом к лицу. Он обнял собаку за шею и автоматически почесал ей под горлом указательным и большим пальцами.
Но Сулу так просто не возьмёшь. Верная хулиганка высвободилась из его захвата, переместилась и села рядом с Эдельвейс. И тут девочка сделала то, что заставило Александр опереться о пол пальцами, чтобы не упасть — она точно таким же захватом, как и он, обхватила собаку и точно так же указательным и большим пальцами почесала ей шею.
«Матерь божья, храни его рассудок!» — увидев это, воскликнула про себя Жак.
Девочка смотрела на дядю и тоже думала, что она его где-то видела. Ей были знакомы его глаза, брови, губы и даже волосы. Наверное, он снимался в какойто сказке или мультике. А мультики Эдельвейс очень любила, поэтому дядя ей понравился. Она протянула ему руку и сказала:
— Привет. Я — Дэлли, а ты кто?
Александр как умственно отсталый посмотрел на руку, которую протягивал ему ребёнок и отшатнулся — это была «его» рука. Его, матери, Колама и Бена. Такая же выпирающая костяшка большого пальца с невысокой, широкой ногтевой пластиной и такие же узкие подушечки всех остальных четырёх фаланг.
Александр схватился за ручку своего ребёнка, будто за остатки рассудка — одновременно и трепетно, и неуклюже и в то же время цепко. Но она оказалась настолько нежной, мягкой и тёплой на ощупь, что пожимать он не стал, ибо боялся повредить. Да и вообще, вся Эдельвейс казалась ему каким-то нереальным, эфемерным созданием — только дотронься, и она растворится в воздухе, рассыплется на пепельно-золотистую пыль.
А девочка тем временем отдёрнула свою ручонку, поскольку вгляделась в лицо дяди. Она увидела там слезу. Ту самую. Одинокую, мужскую, скупую. Дэлли не знала, чем она обидела дядю, что он заплакал, и в поисках ответа повернулась к маме.
— Иди ко мне, — протянула к ней Жаклин руки.
Дочь привычно потянулась навстречу, а когда оказалась на руках у мамы, обвилась ножками вокруг талии и обняла руками за шею.
Александр тоже поднялся. Жаклин ясно видела, что сделал он это уже совсем другим человеком.
Девушка протянула руку к его лицу и вытерла тыльной стороной ладони слезу с его щеки.
— Спасибо, — сказала она и улыбнулась.
К О Н Е Ц
Гоава 58 Вау, зашибись, чума
Глава 58
Вау, зашибись, чума
Однажды погожим летним днём по улице шёл человек. Мужчина. Красивый высокий молодой блондин в тёмно-рыжих ботинках, чёрных классических брюках на ремне в тон обуви и насыщенного небесного оттенка сорочке с расстёгнутой верхней пуговицей.
Он явно никуда не торопился, продвигаясь вперёд cпокойным уверенным шагом своих длинных ног и только лишь поглядывал на дома и прохожих созерцательным и даже несколько высокомерным взглядом. Из его, без преувеличения сказать, прекрасных голубых глаз, которые уместно было бы сравнить разве что с тюльпанами (не в пользу последних), исходило довольство и нега в чистом виде. Немало презентабельности и импозантности добавляла красавцу дорогая добротная трость в левой руке с витиеватой резьбы серебряным круглым набалдашником и продетой в шафт длинной шёлковой кистью в кирпичных и чёрных цветах с примесью оттенков шоколада. При каждом довольно умелом взмахе тростью хозяином, кисть взлетала вверх, красиво распадаясь фейерверком разноцветных нитей, придавая движениям парня некую молодцеватость или даже горцеватость. А когда он ударял своим аксессуаром по розовой тротуарной плитке, которой вымостили проезжую часть улицы, в воздухе раздавался краткий, уверенный, породистый стук. Примерно как от подков дорогого металла у чистокровного скакуна.
Итак, прохожий с тростью явно пребывал в прекрасном расположении духа, а вскинутый вверх подбородок вкупе с выпяченным торсом и расправленными вразлёт плечами железно доказывали, что мужчина находится ещё и в острейшем приступе чувства собственной важности. Он явно чем-то гордится.
И при первом же взгляде на него становилось понятно: чем именно. Имея подобный рост и внешность, игнорировать такую природную щедрость действительно нелегко. Что-то около шести футов в высоту, размах плеч под рубашкой, любой нормальной женщине внушающий благоговейный трепет и желание спрятаться за эту спину, лицо с идеальными мужественными скулами, высоким лбом, точёным носом изящной переносицы и ещё более совершенной линией челюсти, как будто вышедшими из-под руки Микеланджело Буонарроти — уже этого, без упоминания об атлетическом телосложении и красивых чувственных руках, достаточно, чтобы держать прямой угол между подбородком и туловищем.
Хотя, возможно, всё это только на первый взгляд, и источником величавости и форса послужила вовсе не внешность. Глядя на вышагивающую с ним под руку хрупкую миловидную брюнетку в маленьком бежевом платьице длинной до колена с квадратным вырезом и тоненьким кожаным чёрным пояском на субтильной талии, не лишним будет допустить, что и она тоже очень даже может служить поводом для гордости. При такой изящной фигуре её роскошная грива кучерявых каштановых волос смотрелась ещё более выразительной, а уже и так достаточно выразительная грудь — ещё более статусно. И даже то, что женщина выглядела явно старше своего спутника, лишь воочию добавляло благородства мужчине рядом и подчеркивало его брутальность и красоту.
Хотя, не исключено, что природа прекрасного расположения духа и гордости красавца скакала сейчас вприпрыжку от одного края дороги к другому чуть впереди него и его спутницы. Это была маленькая девочка — примерно трёх-четырёх лет — при взгляде на которую, даже невзирая на очевидно молодой возраст хозяина трости, не оставалось ни малейших сомнений на предмет того, кто её отец. Тот же высокий и широкий лоб, такие же глаза-«тюльпаны» только ещё более округлые вследствие детского возраста, и того, что ребёнок прыгал по главной улице французского Диснейленда, длинные дугообразные бровки, два беленьких хвостика с голубыми бантиками заколками — впереди бежала маленькая копия своего папочки. И если в красоте родителя сквозило нечто картинное или даже кукольное, то детский вариант его же лица и подавно казался ожившим пупсом, статуэткой. Почти фарфоровой. Таким образом, право на гордость было доказано грубо, прямолинейно и безапелляционно. Как факт.