И ей уже было плевать на себя, плевать на всех. Она даже забыла о друзьях, которые с ума сходили от беспокойства. Она помнила лишь эту язвительную ухмылку, идеально уложенные платиновые волосы, высокие скулы, серые глаза и дурманящий запах мяты…
Внутри неё бились две стороны. Одна из них яростно желала вырвать девушку из глубочайшей и явно затянувшейся депрессии, а другая, словно насмехаясь, заставляла Гермиону падать в пропасть депрессионного забвения ещё быстрее и больнее. И, что самое страшное, вторая сторона была сильнее. Первая ухитрилась слегка усмирить вторую лишь раз, во время той ссоры с Малфоем из-за его манеры трахать Пэнси в гостиной. И всё, дальше эта сторона ушла в отступление, ей не хватило сил больше не на что.
Но депрессия депрессией, а уроки посещать она не прекращала, нет. Вот в чём Грейнджер всегда остаётся неизменной. Наверное, случись хоть Апокалипсис, но она сначала допишет домашку по Зельям и ЗоТИ, а лишь потом попытается укрыться от беды, либо безбашенно бросится в бой, что более вероятно.
Сейчас, конечно, никакого Апокалипсиса не было, поэтому ситуация была куда проще. Гермиона уже собрала сумку с учебниками, готовая отправиться на первый урок — Зельеварение.
Девушка, нарочно не глядя на зеркало в своей спальне, быстро подошла к двери, но около неё остановилась. Ей было необходимо вдохнуть и выдохнуть на случай, если Малфой сидит где-нибудь в гостиной. Затем Гриффиндорка попыталась хоть немного поправить волосы, хотя это было бессмысленно. После поправила воротник блузки и привела в порядок складочки на юбке. После этих нехитрых действий она была (не очень) готова выйти из своей комнаты, своего маленького мирка, который видел и знает наизусть каждое её слово, помнит каждую слезинку и все переживания, в практически другой мир, в котором живут все, в котором лгут о обманывают все, в котором очень тяжело находиться.
Девушка открыла дверь и быстро выскочила в гостиную, но Малфоя там не оказалось. Гермиона не знала, стоит ли радоваться этому факту. Она так привыкла по утрам пробегать мимо него, сидящего на диване, лицезреть лишь его платиновый затылок, а затем выбегать в коридор. Даже мельком смотреть на него было невыносимо больно, но так приятно, что хочется прямо тут упасть перед ним на колени и просить, умолять его поцеловать, дать снова почувствовать вкус его прохладных губ.
Тем не менее, сейчас его нет, поэтому девушке ничего не досталось, кроме как вдохнуть мятный запах духов, который он оставил здесь после себя, и медленно выйти из уютной гостиной в холодный коридор, полный ранних учеников, спешащих на уроки.
Почему Хогвартс стал казаться ей другим? Каким-то чужим, мрачным. Каждая стена тёмная, школьная форма отличается лишь цветами галстуков и значков, а атмосфера среди учащихся какая-то ходоно-отчуждённая, словно они не хотят иметь друг с другом ничего общего. Почему всё стало таким неприветливым? Раньше её радовала каждая пропущенная ступенька, каждый коридор, каждая дверь, даже обманчивая, каждый ученик, не опаздавшмй на урок. А сейчас всё это стало ей каким-то чуждым. Может, это лишь часть её депрессивного состояния?
Третий этаж, второй, первый… Ещё немного, и она дойдёт до прохода в подземелья. Ещё четыре коридора, не больше. Стоит поторопиться, если она хочет повторить новоизученные законы.
Первый коридор пройден, второй пройден, поворот на третий и…
И какого хрена здесь вообще творится?
Гермиона, уже выскочившая в третий коридор, резко развернулась и спряталась за стенкой.
В этом самом коридоре в данный момент к стене прижималась Пэнси, слегка пристанывая от удовольствия, а Малфой настолько слился с ней в яростном и страстном поцелуе, что даже невозможно было разобрать, что конкретно творится в прямом смысле между ними.
Гриффиндорка была в каком-то ступоре. Она не могла найти в себе сил, чтобы с высоко поднятой голово пройти мимо, но и вернуться назад она не могла. Она чувствовала такую ненависть, что даже сердце стало биться в разы тише, дабы не заглушать белый шум ярости. Она хотела ненавидеть и поддавалась этому грешному желанию.
Каким же это волшебным, мать его, образом, Гермиона вечно натыкается на эту траханую «парочку» именно на этом моменте, когда между ними что-то происходит? Почему это происходит именно с ней? Ведь любая другая девчонка просто лопнула бы тут от зависти. Но Гермиона не завидовала. Она любила. А любить — значит ненавидеть, чувствовать желание придушить его прямо тут, на месте, а затем разрыдаться так, чтобы ослепнуть ко всем чертям. Это куда больше, чем зависть, это так глубоко и неизведанно, что ни один учёный мира, способный создать хоть Вечный Двигатель, никогда не ответит вам на такой простой вопрос, как «Что такое любовь?». Во всяком случае, он не сможет ответить однозначно, ведь любовь это такое месиво, что любое названное чувство будет к ней подходить.
У Гермионы задрожали руки. Ей сейчас просто необходимо было нанести себе какое-нибудь увечие, а можно заодно и этой парочке. Она просто была вне себя, но всё никак не могла уйти, а продолжала смотреть на них, всё сильнее выглядывая из-за стены.
От ярости ногти так впились в каменную стену, что обломались до крови, но девушка этого даже не замечала, как и то, что глаза защипало от навернувшихся слёз.
Она прикусила до крови губу и всё глядела на них, чувствуя, как внутри уже бурлит вулкан ненависти. А Слизеринские старосты словно и не собирались разъединяться. Гриффиндорка мысленно от души захотела, чтобы эта грёбаная Паркинсон, подобно дементору, высосала нахрен душу Малфоя.
Вдруг Гермионе показалось, — лишь показалось — что взгляд зелёных глаз Пэнси на несколько секунд задержался прямо на ней, поэтому девушка резко отошла от состояния отрешённой ненависти и, округлив сильно заслезившиеся глаза, резко спряталась за стену и прижалась к ней, дыша так, словно только что пробежала длиннейший марафон. Грейнджер от всей души надеялась, что ей показалось, что Паркинсон её не заметила.
На смену дикой ярости, пришла невероятная обида и усилилась ненависть. Девушка издала тихий, сдавленный стон, проскоблив в кровь изломанными ногтями по стене. Она почувствовала, как слёзы покидают своё место в глазницах и начинают без всякого спроса катиться по щекам, оставляя влажные дорожки.
Поглубже втянув в себя воздух, Гермиона развернулась и побежала по этому коридору, где не было Драко, прижимающего Пэнси к стене, где не было почти никого, кроме запоздавших однокурсников, которых на повороте ждёт просмотр отличного начала дешёвого порно.
Ей было плевать на всех, она натыкалась на учеников, не замечая их из-за густой пелены слёз на глазах, и без извинений бежала дальше, наплевав на все принципы и манеры.
Наконец она добежала до женского туалета, где можно было умыться и взглянуть на себя в зеркало.
Раскоыв дверь, девушка тут же её захлопнула, сбросила сумку на пол и подбежала к раковине. Она чувствовала, что если сейчас же не даст полную волю слезам, то просто лопнет.
Никого нет. Неужели нельзя дать волю?
Гермиона схватилась руками за раковину и, нарочно не глядя на себя в зеркало, разрыдалась. Громко, жутко, сильно.
В этих слезах было столько эмоций. В первую минуту она давилась рыданиями и издавала звуки, похожие на рычание, после чего вулкан ярости внутри неё поутих. Затем на смену рычание пришли стоны. Больно, больно, больно… И ничего больше. Просто больно. Такое ощущение, словно этот чёртов Малфой взял её чувства, изорвал, истоптал, поджёг и выбросил в урну вместе с плохим эссе по Нумерологии. А после стонов пришли всхлипы. И лишь бесконечное «люблю» в мыслях. Это чувство невозможно было подавить, оно было для неё как дыхание. Драко мог целовать и трахать кого угодно, орать на Гермиону, бить её, оставлять синяки на запястьях, захлопывать перед ней двери, да хоть убивать, но она будет любить его вечно, до самого конца. Всегда. И этого не изменишь, не сотрёшь из памяти алкоголем, не вырежешь из себя мазохизмом.