Лелевель же, а вслед за ним Комитет, видит источник будущей победы и независимости не в чужих правительствах, а в собственном народе, а также в европейских народах, в которых год от года усиливается революционное брожение. Вооружённая борьба с Николаем — лишь этот путь приведёт Польшу к свободе.
Казалось бы, между двумя главными вождями польской оппозиции легло непримиримое противоречие. И всё-таки гордый Чарторыйский предлагает встретиться и обсудить… Что именно? Не бином Ньютона. Князь Адам спит и видит подмять под себя всю эмиграцию.
— Что думает о встрече с князем пан председатель? — спрашиваю осторожно.
Лелевель разводит руками.
— Хотел бы сначала узнать ваше мнение, панове.
Попивая кофе, панове начинают высказываться. Ясно, что на встрече князь Адам предложит объединиться. Разумеется, под его, князя, руководством. И, положа руку на сердце, логика в таком предложении есть. Авторитет, влияние и богатство князя таковы, что противостоять ему трудно.
Но и наш председатель — птица высокого политического полёта. Его научные и революционные заслуги перед Польшей велики и хорошо известны. В эмигрантских кругах он популярен. Если кто и может спорить с Чарторыйским на равных, то это Лелевель. Штука в том, что им друг друга не переубедить. А значит, предполагаемая встреча не что иное, как бесполезная трата времени. Или…
Или я всё-таки ошибаюсь? И объединение эмиграции на тех или иных условиях возможно, — допустим, за счёт достижения некоего компромисса на почве общей ненависти к России? Ну, тогда спаси бог врагов Польши. Наивысших достижений в своей истории Речь Посполитая[9] добивалась именно тогда, когда, отрешившись от традиционных шляхетских междоусобиц, приходила к внутреннему согласию.
Выслушав мнения, председатель кладёт на стол узкую белую руку.
— Благодарю, панове, — молвит неторопливо. — Полагаю, отказываться от встречи с князем Адамом нет никаких причин. Мы не враги. Политические разногласия в данном случае не в счёт. Ну, а уж удастся ли до чего-нибудь договориться или нет, будет видно.
— Не о чем с ним договариваться, — говорит Ходзько, почти не разжимая губ.
— Посмотрим, пан Леонард, посмотрим. Думаю, что вы правы. Однако мы все являемся солдатами независимости Польши. Стало быть, должны уважать и внимательно слушать друг друга.
Преподав Ходзько этот небольшой урок политической корректности, Лелевель вознаграждает себя новой чашкой кофе и кусочком хлеба с ветчиной. Ходзько с независимым видом следует его примеру. Другие тоже.
Покончив с едой, председатель говорит:
— А вас, пан Цешковский, попрошу связаться с секретарём князя и, сославшись на письмо, от моего лица договориться о встрече. Время безразлично, место нейтральное.
Помощник по безопасности коротко кивает.
Этот субъект мне никогда не нравился. А теперь, после разговора с бывшим следователем Каминским, вообще смотрю на Цешковского-Зыха другими глазами. Каминский прав: такому в освободительном движении не место. Скажу больше: ему и в жизни, среди людей, тоже не место… Какая тьма выродила существо, которое своими руками, с изощрённой жестокостью губит себе подобных? Это ведь и не зверство даже. Зверям до Зыха далеко. Так что если я и удержал Каминского от выстрела, то лишь потому, что помощник по безопасности, сам того не ведая, может мне ещё пригодиться. Есть на этот счёт кое-какие мысли.
Хотя, что скрывать, хочется подойти к Лелевелю, рассказать ему о трагедии в Калушине и сказать напрямик: «Гоните Зыха. Это душевнобольной садист. Пока он рядом, ждите беды…» Ну, скажу, и что? Не настолько я близок к председателю, в отличие от его бывшего студента, чтобы он мне с ходу поверил. Главное же, Зых ему полезен и по-собачьи предан. Такими не бросаются. А что там произошло в Калушине… ну, погорячился. Эпизод партизанской войны, и только. Мало ли что на войне происходит…
Пока я размышляю, заседание заканчивается. Мы по одному покидаем кабинет председателя. Остаются лишь сам Лелевель и Зых.