Каминский встаёт и, сунув руки в карманы, подходит к окну. За окном вечер и темнота. Лишь тусклый свет уличных фонарей посильно борется с окружающим мраком. Боюсь, что на душе у моего товарища так же сумрачно.
— Плохо, — произносит пан Войцех, повернувшись ко мне. — Новая кровь, новые жертвы… Нельзя этого допустить, тут я с вами согласен. Но что же делать? Где выход? Я патриот, я хочу свободы для Польши. В этом смысле я с Лелевелем…
— Быть патриотом и быть фанатиком — вовсе не одно и то же, — говорю сурово. — Что делать и в чём выход? Тут я пас. Я не политик и в масштабных категориях не силён. Однако я знаю, что надо делать здесь и сейчас. — Каминский выжидательно смотрит на меня. Поймав его взгляд, заканчиваю твёрдо: — Я хочу сорвать кровавую авантюру и сделаю для этого всё, что в моих силах.
— А почему бы не объясниться с Лелевелем начистоту? Насколько я знаю, вы входите в его окружение…
— Если бы всё так просто, пан Войцех… Лелевель и люди из его ближайшего окружения именно фанатики. На ненависти к России помешаны, ради независимости Польши пойдут на всё. Понадобится, так заключат союз не то что с Англией, — с дьяволом.
«А того не понимают, что в некотором смысле Англия гораздо хуже дьявола», — высказываю мысленно своё личное мнение.
Ну, вот, — часть карт открыта… Каминский садится и, не глядя на меня, разливает коньяк по рюмкам. Жадно, одним глотком, выпивает свою и тут же наполняет снова.
— Что вы намерены предпринять? — спрашивает медленно.
Испытываю внутренне облегчение. Это уже деловой разговор. Не знаю, сумел ли я убедить бывшего следователя в своей правоте, но есть ощущение, что, как минимум, он не кинется завтра в Комитет, чтобы разоблачить мою измену.
И ещё… Я бы не хотел потерять наметившуюся дружбу с паном Войцехом. За последние недели общение с этим человеком стало для меня отдушиной, которой так не хватает в Париже. Странное дело! Вроде бы нахожусь постоянно в эмигрантской гуще, — то на заседаниях малого совета, то на собраниях-чаепитиях в особняке… Отчего же душа тяжко больна одиночеством?
— То, что я намерен предпринять, прямо вытекает из того, что вы уже сделали, пан Войцех, — говорю несколько туманно. Впрочем, тут же поясняю: — Мало устроить скандал. Надо его ещё и обнародовать. С первой задачей вы справились блестяще. Теперь моя очередь.
— А именно?
— Вы собственными руками создали чрезвычайно пикантную ситуацию. Нападение на английского дипломата Гилмора и его деньги, разбросанные к радости оборванцев, затем появление на авансцене лидера польских эмигрантов профессора Лелевеля… Ни секунды не сомневаюсь, что уже завтра о деньгопаде будет говорить весь Париж.
— Ещё как…
— Но этого мало. Надо, чтобы историю расписали парижские газеты, причём в нужном для нас русле. И чтобы непременно прозвучал вопрос: что, собственно, связывает помощника английского посла Гилмора с его денежным саквояжем и председателя Польского национального комитета?
Каминский смотрит на меня с интересом.
— А как вы думаете этого добиться?
— Есть некоторые возможности… — бросаю загадочно.
— Странный вы человек, — говорит вдруг Каминский вроде бы ни к селу, ни к городу, пристально глядя на меня.
В глазах стоит невысказанный, однако легко читаемый вопрос. Спешу удовлетворить законное любопытство своего товарища.
— Человек как человек, — произношу медленно. — Такой же шляхтич и патриот, как и вы. И так же, как вы, если понадобится, готов отдать жизнь за родину.
Надеюсь, что звучит не слишком высокопарно. Во всяком случае, не обманываю и душой не кривлю. Ни в части шляхетства и патриотизма, ни в части готовности пожертвовать ради родины жизнью.
— Патриотов я видел много, — говорит Каминский с бледной улыбкой, — но вы какой-то… не такой.
— А я патриот разумный, без фанатизма, — откликаюсь, пожимаю плечами. — Родину, знаете ли, каждый любит по-своему. Одни шумно, другие негромко. Одни на словах, другие на деле. Надеюсь, мы с вами из тех, других.
И, резко меняя тему разговора, говорю с жалобной интонацией:
— Слушайте, пан Войцех! Может, наконец, поужинаем?
— Непременно! И выпьем тоже…
Глава шестая
Отпустив министров, Луи-Филипп удалился в свои покои, соединённые с кабинетом небольшим переходом. Он очень ценил эти апартаменты, где всё было уютно и удобно, где каждая вещь знала своё место, где красота и гармония обстановки располагали к отдыху и рождали хорошее настроение. Изящная оттоманка, пушистый персидский ковёр, картины с античными сюжетами на стенах поверх шёлковых обоев, обитое тканью тёплого коричневого цвета любимое кресло… И впервые хотелось разнести всю эту красоту вдребезги.