— Просто до слёз, — брюзгливо сказал король, кривя губы.
— Беда лишь в том, что и англичане, и поляки идут к своим целям, действуя на нашей территории, — закончил министр. — А я уже вам докладывал, сир, что недавно российский посол ди Борго предельно жёстко обвинил правительство Франции в том, что оно фактически закрывает глаза на антироссийскую активность польской эмиграции. Скажу откровенно: в этой связи в наш адрес были высказаны вполне откровенные угрозы. И мы не можем с этим не считаться.
Мнение де Бройля, к сожалению, было вполне справедливо.
С первых же дней царствования Луи-Филипп ощущал себя, как между молотом и наковальней. Формально говоря, с разгромом Наполеона и возвращением Бурбонов Франция вернулась в сообщество европейских держав как равная к равным. Но! Память об оккупации Парижа российскими, британскими и прусскими войсками была ещё слишком свежа. Оттого все сколько-нибудь значительные шаги во внутренней и внешней политике Луи-Филипп вынужденно совершал с оглядкой на страны-победительницы. Осторожность и ещё раз осторожность! Но если Англию и Пруссию он побаивался, то огромную азиатскую Россию — боялся.
Ко всему прочему, Луи-Филипп чувствовал к себе пренебрежение императора Николая, считавшего бывшего герцога Орлеанского выскочкой, севшим на трон исключительно волей случая. Да что там! Российский посол ди Борго лишь с трудом уговорил своего императора употреблять в посланиях к французскому суверену обычную формулировку обращения одного монарха к другому: «Король, брат мой»… Как, должно быть, Николай, подписывая письма, морщился! А может, напротив, иронически усмехался. Думая об этом, Луи-Филипп испытывал болезненное унижение, смешанное с бессильным гневом.
И вот теперь чёртовы поляки вместе с чёртовыми англичанами играют в свои игры на территории королевства без оглядки на его проблемы. А с Россией шутки плохи! Уж на что Наполеон был велик, — и тот дошутился… Министры с тревогой увидели, что возлюбленный монарх стремительно багровеет.
Повисла тяжёлая пауза, прерванная ударом королевского кулака по столику. Шкатулка с сигарами подпрыгнула. От неожиданности де Бройль последовал её примеру.
— Тьер, можем ли мы выслать из Франции тридцать — сорок поляков? Весь этот комитет, например? — наконец выговорил король.
— Можем, сир. Но лучше этого не делать, — честно сказал министр внутренних дел.
— Вы опасаетесь, что…
— Я опасаюсь, что этим шагом мы неминуемо вызовем бурю. Степень общественных симпатий к польским эмигрантам чрезвычайно высока. Любая репрессивная мера в их отношении вызовет сокрушительную критику правительства со стороны Национального собрания, прессы, рядовых граждан. А там и до новых баррикад рукой подать.
— Так что же, — медленно произнёс король, сдерживая душившую ярость, — мы заложники этих поляков и ничего не можем с ними сделать?
— Во всяком случае, — нежелательно. Как это ни прискорбно.
И Тьер сокрушённо развёл руками, словно извиняясь за горькую правду.
— Но кое-что сделать всё-таки можно, — сказал неожиданно де Бройль.
— А именно? — быстро спросил король, поворачиваясь к министру.
— Лелевелю и его правой руке Ходзько ещё летом вручены предписания покинуть Париж. Пока что мы не настаивали, а они, пользуясь этим, оставались на месте. Но ситуация изменилась, и теперь не до благодушия. Полагаю, что в ближайшие дни их должны посетить полицейские приставы и проследить, чтобы указанные эмигранты выехали из столицы… ну, скажем, сразу после рождественских праздников. Мы ведь можем это организовать? — спросил де Бройль, взглянув на Тьера.
— Разумеется, — сказал тот, кивнув энергично. — В их отсутствии комитет будет фактически обезглавлен. Контакты с английским посольством, естественно, парализованы. А там, где они обоснуются после высылки из Парижа, установим за ними полицейский надзор, чтобы исключить всяческую подрывную деятельность. Вплоть до перлюстрации переписки. И, таким образом, заткнём рот российскому послу.
— Хорошая мысль, — благосклонно оценил король. — Но это ещё не всё. Что мы будем делать с Англией?