Решительно поднимаюсь.
— Это уже перебор, пан Кремповецкий, — заявляю кипящему праведным гневом публицисту. — Кто вам дал право оскорблять председателя Комитета? Как новоявленный янычар испытываю желание потребовать у вас за такие слова удовлетворение.
— Да что с него взять, — пренебрежительно говорит Ходзько, меряя взглядом тщедушное тело пана Тадеуша.
Обнаружив новую мишень для своего негодования, Кремповецкий резко поворачивается ко мне.
— А вы кто такой вообще? — вопит он, срываясь на фальцет. — Кем вы себя возомнили? В Париже без году неделя, а уже хамите мне, избранному члену Комитета, знаменитому политическому писателю… Удовлетворение он хочет потребовать, надо же! Моё удовлетворение ещё надо заслужить!
Теперь уже поднимается Зых. Вся его коренастая фигура излучает угрозу и силу.
— Справедливости ради, пан Кремповецкий, вы за пять минут наговорили уже на дюжину картелей[18], — роняет тяжело, словно к каждому слову привязан кирпич. — Это же неслыханно! Врываетесь без приглашения, обвиняете председателя бог весть в чём, грубите… И всё это на основании какой-то заметки в бульварном листке. Пан Лелевель вам ясно сказал, что там написана ложь. Вы довольны? А теперь прошу покинуть кабинет и не мешать нашей работе.
С этими словами Зых надвигается на публициста, заставляя того отступать к двери.
— Я этого так не оставлю, — обещает Кремповецкий, стоя на пороге. — Будем разбираться. Осквернять святое дело борьбы за освобождение родины английскими фунтами — это святотатство! И мы, патриоты, поганить наши идеалы не позволим!
«Французскими франками, пан Тадеуш», — поправляю мысленно публициста. Хотя особой разницы нет. Один чёрт, — презренное золото.
Кремповецкий хлопает дверью. Судя по силе удара, — с наслаждением.
— Можем продолжать, — говорит Зых как ни в чём не бывало. Словно и не разыгралась на наших глазах только что буря в стакане воды.
Во время инцидента незаметно изучаю реакцию своих сотоварищей по малому совету. То ли им передалось спокойствие председателя, то ли ничего предосудительного в сотрудничестве с английским посольством не видят. Во всяком случае, никто к этой теме не возвращается и воздух глупыми вопросами не сотрясает. И я примерно знаю, почему.
Для своих обличений Кремповецкий выбрал аудиторию самую что ни на есть неблагодарную. Собрались в председательском кабинете люди умные и прожжённые, в которых истовый патриотизм вполне уживается с житейским цинизмом. Осквернить святое дело борьбы за освобождение родины английскими фунтами? Почему бы и нет… Есть у денег (фунтов, франков, рублей, долларов и дальше по списку) замечательное свойство — они не пахнут. Кстати, мы, как и прочие эмигранты, получаем время от времени из рук нашего кассира вспомоществование. Только его размер по сравнению с другими не в пример солиднее. И, вроде бы, никто не возражает…
Со своей стороны, Лелевель английскую тему тоже не поднимает. Словно и не прозвучали пять минут назад в его адрес публичные обвинения в дурно пахнущих связях с британским посольством. А я бы сейчас его кое о чём расспросил. Например, тяжело ли пережил пан Лелевель потерю дипломатического саквояжа-кормильца? Или благодаря предыдущим встречам с Гилмором накоплен некий финансовый запас? Или председатель надеется на новые поступления? Нельзя же накануне восстания остаться без денег…
Совещание продолжается. Сегодня намечаем практические меры по реализации плана полковника Заливского.
Трое из нас после рождественских праздников должны под видом путешественников выехать в Галицию, чтобы на месте определить удобные места для перехода границы партизанскими отрядами. (Заливский уже там и занимается тем же самым.) Четвёртому поручают составить тексты небольших, но пламенных прокламаций, которые должны убедить местное крестьянство поддержать партизан Заливского в их борьбе с российскими гарнизонами в Царстве Польском.
Доходит очередь и до меня.
— А вам, друг мой, я хочу доверить сложную и очень ответственную часть работы, — многозначительно говорит Лелевель, пристально глядя в глаза.
Поднявшись, щёлкаю каблуками сапог и наклоняю голову.