— Очень просто. Если ваши сведения и предложенный план вызовут интерес, состоится вторая встреча. «Фигаро» читаете?
Опять «Фигаро»…
— Просто с утра до ночи, — бормочу в ответ.
— Так вот… Начиная с послезавтрашнего дня просматривайте объявления. Ищите примерно следующее: мсье Андре приглашает мсье Пьера встретиться такого-то числа. От объявленного числа отнимите один день. Это и будет датой следующей встречи. Час тот же, место то же.
— Понял вас. А если…
— А если в течение десяти дней объявления не будет, значит, и встречи не будет. Вы не знаете меня, я вас. И всё.
Что же, такой вариант я тоже не исключаю. Хотя и надеюсь на продолжение контактов. А там и на взаимодействие.
— Скажите, вы в безопасности? — спрашивает вдруг мсье Андре.
Приятно, когда о тебе заботятся. Даже если заботу проявляет представитель тайной полиции.
— Думаю, что да, — отвечаю сдержанно.
— Будьте осторожны, — советует собеседник. — Ситуация такая, что при малейшем подозрении в двойной игре могут голову оторвать. Вы, поляки, народ горячий.
— За двойную игру отрывают головы не только поляки…
— Есть у Лелевеля такой помощник — Цешковский. Вы его наверняка знаете. По нашим сведениям, человек энергичный, умный и жестокий. Вероятно, его надо опасаться в первую очередь. Тем более, что у него среди эмигрантов есть осведомители.
— А вы, я вижу, неплохо разбираетесь в персонах Комитета, — делаю комплимент мсье Андре.
Тот машет рукой и говорит с прорвавшейся усталостью:
— Служба такая… Ваш Комитет у нас на заметке. Со своими якобинцами до конца не разобрались, а тут ещё польские воду мутят. — Поколебавшись, добавляет: — Чтобы вы знали: в начале января мы высылаем Лелевеля и Ходзько из Парижа.
Некоторое время молчу, оценивая новость.
— Дело хорошее, — говорю наконец. — Но только на подготовку восстания это вряд ли повлияет.
— Вы думаете?
— Уверен. С англичанами связан не только Лелевель, но и Цешковский. А человек он, как вы справедливо заметили, энергичный и умный. От себя добавлю: опасный. Вот он и продолжит.
На том и прощаемся, — без рукопожатия. Возможно, до рукопожатий ещё доживём. Каминский (а мсье Андре препроводил ко мне именно он) ведёт француза обратно к «Лихому гусару», неподалёку от которого моего собеседника ждёт карета. А я тем временем обдумываю состоявшуюся встречу. Кажется, она прошла неплохо. Во всяком случае, интерес мсье Андре проявил неподдельный.
Теперь слово за министром.
— А книгу-то человек забыл, — говорит вернувшийся Каминский, усевшись в карету.
Протягиваю ему томик, оставшийся на сидении.
— Возьмите, пан Войцех. Гюго пишет прекрасно. Почитаете на сон грядущий.
Рождество пан председатель решил отпраздновать в комитетском особняке.
Праздничный стол был накрыт в лучших национальных традициях. Расстарался повар-эмигрант вместе с двумя поварятами, которые вместе с Агнешкой сейчас прислуживали гостям. На белой скатерти в честь праздника встретились мясо с капустой, утки с яблоками, голубцы, колбасы. В хрустальных штофах искрились наливки, а бутылки с вином заняли всё свободное от блюд место.
— Роскошно, — заметил Осовский, — почти как дома.
— Да… Солтык порадовался бы, — согласился Мазур.
Но Солтыка здесь не было, как не было Кремповецкого и некоторых других членов Комитета. В зале особняка, украшенном большой елью в разноцветных игрушках, председатель собрал лишь самых близких, — не считая его и панны Беаты за стол уселись двенадцать человек.
После молитвы, прочитанной Лелевелем с большим чувством, гости налегли на угощение. Накануне, в сочельник, закончился строгий рождественский пост и теперь, когда на небе уже зажглась первая звезда, пришло время вознаградить себя за воздержание.
Первый тост, как водится, был посвящён Рождеству (Лелевель), а потом уже начали пить за Польшу вообще (Паткевич), за Польшу в границах 1772 года (Зых), за освобождение родины (Лех), за смелых и гордых сынов отчизны, готовых отдать жизнь за её счастье и процветание (Водзинский). Пили за прекрасную Варшаву, древний Краков и фабричный Лодзь (за каждый город отдельно), за голубую Вислу, за седые Карпаты…
Под стук ножей и звон бокалов начались воспоминания о недавнем прошлом, о былых боях, о покинутых краях и людях. Гуровский, роняя слезу, потребовал, чтобы панна Беата сыграла полонез Огинского, но девушка отказалась, сославшись на больную руку. Тогда Гуровский, испытывавший потребность в чём-то духоподъёмном, затянул «Еще Польска не сгинела», и гости, дружно и шумно поднявшись на ноги, стали подпевать.