— Я думаю, что французы тебя найдут через день-два, много три. (Щека Зыха непроизвольно дёргается.) И если я всё это время простою у стены в кандалах, то ты останешься без заложника. Человек столько не выдержит. В лучшем случае сойдёт с ума. С учётом нашего разговора, — оно тебе надо?
— Так тебя, может, ещё и пожалеть?
— Жалеть не надо. Надо расковать. По-моему, это разумно. И потом, куда я отсюда денусь?
Кажется, мои доводы Зыха убедили. Подойдя к лестнице, он задирает голову и кричит:
— Эй, Убогий!
— Что надо, мсье? — пискляво отзывается тот сверху.
— Спустись-ка вниз.
Убогий медленно ковыляет по ступенькам крутой лестницы и, подойдя, вопросительно смотрит на Зыха.
— Ну-ка, раскуй его, — командует тот, указывая на меня.
Убогий недоумённо хмыкает.
— Точно расковать? А тогда зачем я его полчаса назад…
— Так надо, — хмуро говорит Зых.
— Ну, надо так надо… Полностью?
— Нет. Одну ногу оставь в кандалах… Тебе левую или правую? — спрашивает великодушно.
— Всё равно. Лишь бы до соломы добраться, — говорю утомлённо. В эту минуту гнилая солома, наваленная грудой на полу, кажется вожделенной периной.
Зых ухмыляется.
— Солому я тебя обеспечу… Давай, Убогий.
Бормоча что-то невнятное, старик поднимает брошенный в углу молоток и приступает к делу. Расковывает так же, как и заковывал, — ловко и быстро. Через несколько минут я почти свободен, если не считать браслета на левой ноге. Но не всё сразу.
Убогий по команде Зыха подпихивает ко мне солому, и я — о, блаженство! — буквально падаю на неё.
— Наслаждайся, — издевательски предлагает Зых, направляясь к лестнице.
Однако человек так устроен, что ему всегда мало. Поэтому вновь нахально окликаю Зыха.
— Ну, что ещё?
Судя по голосу, человек-сова начинает свирепеть. Но мне это всё равно.
— Вели, чтобы мне принесли хлеба с водой, — говорю беззастенчиво. — И пару свечей, а то в темноте крысы сожрут.
— Нет тут никаких крыс! — пищит Убогий оскорблённо.
Врёт, наверняка есть. И Зых, которому я ещё, вполне возможно, пригожусь, со мной соглашается. Не удивлюсь, если у него в ушах всё ещё звенит имя Адольфа Тьера.
— Принеси ему, что просит, — коротко говорит Убогому.
В ответ на это старик швыряет молоток в угол и, воздев к небу (вернее, к потолку) руки, разражается жалобными воплями. Насколько можно понять из бессвязного набора слов, Убогий протестует против того, что его, старого немощного человека, заставляют, как мальчишку, бегать вверх-вниз, а хлеб и свечи, между прочим, денег сто́ят (вода, так и быть, бесплатно, — Сена под боком), и если каждому встречному-поперечному отдавать последнее, то им, последним, не напасёшься и лучше сразу в богадельню или на паперть…
Кончается тем, что Зых, рявкнув, заставляет старика умолкнуть и даёт ему ещё одну десятифранковую бумажку. Небольшая сумма резко меняет дело. Убогий быстро суёт банкноту в карман и деловито интересуется, не надо ли добавить сыра. Я соглашаюсь.
Зых наконец уходит. А я, проглотив скромный ужин, растягиваюсь на соломе. Достаю из кармана панталон часы и убеждаюсь, что уже почти пять утра. В подвале холодно, а я в одном сюртуке, поскольку пальто осталось в кабинете Зыха. Поэтому, отбросив брезгливость, зарываюсь в грязную солому. Становится чуть теплее. Надо бы осмыслить мерзкую ситуацию, в которой неожиданно очутился, но сил нет. А время на размышления, судя по всему, будет в избытке…
Кажется, засыпаю раньше, чем успел закрыть глаза.
Узнав от Агнешки всё, что надо, и заперев девушку в крохотном подсобном чулане, Каминский с Жаком озадачились её дальнейшей судьбой. Вот что теперь делать с предательницей? Ясно, что на свободе оставлять нельзя — побежит к Зыху. Но не убивать же…
Жаку пришла в голову хорошая мысль.
— Деньги с собой есть? — спросил Каминского.
— Да, франков тридцать.
— И у меня двадцать. Итого пятьдесят. Должно хватить.
— Хватить на что?
Выяснилось, что Жак неплохо знаком с мамашей Боннет, которая держала в Сите бордель. Туда и предложил отвезти.
— Ты спятил? — изумлённо спросил Каминский. — Хочешь её в шлюхи определить?
Жак сделал отрицательный жест:
— Не хочу. Хотя, по справедливости, оно бы и неплохо. И тогда не мы бы мамаше Боннет платили, а она нам… А так, отвезём на неделю-полторы, мамаша за ней и присмотрит. За деньги, само собой. Считай, в пансионат определим.
— А если сбежит?
— От мамаши Боннет? Держи карман шире. У неё там строго, не забалу́ешь. И люди есть на жалованье, так что заведение охраняют будь здоров. Сдадим… а потом будем думать, как командира вытаскивать.