Написать записку мсье Андре с просьбой о срочной встрече. Передать привратнику министерства внутренних дел. Дождавшись француза, объяснить ситуацию и попросить помощи. Скажем, пять-шесть агентов… Вместе с ними нагрянуть к Убогому, — и дай бог удачи…
Вынырнув из закоулков Сите, карета въехала на узкую набережную Сены и остановилась возле моста.
— Ну а дальше сам знаешь, куда ехать, — сказал Жак Оливье, слезая на землю, чтобы пересесть в экипаж.
И вдруг вскрикнул. Каминский, как ошпаренный, подпрыгнул на сидении.
— Что случилось? — спросил встревоженно, открывая дверцу экипажа.
Вместо ответа Жак махал руками и указывал куда-то вдаль. Присмотревшись, Каминский не поверил глазам.
— Матка бозка! — только и пробормотал поражённо, крестясь…
Судя по свече, обгоревшей лишь немного, не проспал я и часа. Можно сказать, разбудили.
Дело в том, что сплю я чутко и могу проснуться от любого шороха. Ступени же старой лестницы скрипят так, что и глухой проснётся. А поскольку Убогий при маленьком росте явно весит немало, то и ступеньки под ним звучат от души.
Да, это он собственной персоной — хозяин подземной тюрьмы, король уродов, страшный коротконогий карлик с длинными руками. В руках у него какая-то тряпка, в которой с долей фантазии можно признать потрёпанный плед. И эту тряпку он щедрым жестом бросает мне.
— На вот, закутайся. Потеплее будет.
— Благодарствую, — говорю, слегка оторопев от нежданной заботы.
Казалось бы, сделав благотворительный жест, Убогий должен удалиться. Но уходить не спешит, пристально смотрит на меня. И, не скрою, от этого взгляда мне делается неуютно.
— А ведь ещё молодой, красивый, — бормочет вдруг Убогий. — И не пожил вовсе…
В писклявом голосе звучит нескрываемое сочувствие к моей незавидной участи. Я удивлён и выжидательно молчу. Убогий наклоняется ко мне.
— Жить-то хочешь, небось? — интересуется он.
— Да я, вроде, помирать пока не собираюсь, — отвечаю настороженно.
— Никто не собирается, а только все помирают. Кто раньше, кто позже…
— Ну, пусть будет попозже.
— Это ты так хочешь. А мне твой ненавистник… ну, который тебя ко мне определил… велел так: три дня его (тебя то есть) корми-пои. А если, мол, я через три дня не приеду, прикончи и в Сену сбрось рыбам на корм. Только голову, говорит, сохрани. Как-нибудь заеду, в глаза посмотрю. — Убогий мерзко хихикает. — Выдумщик он у тебя… Заплатил наперёд, всё чин чином.
Неприятная неожиданность… Впрочем, я сам сказал Зыху, что после моего исчезновения французы найдут его через два-три дня. Вот эти самые три дня Зых и хочет выждать. Если же никто к нему не явится и про меня не спросит (а я-то знаю, что никто не явится и не спросит, — не настолько близкие отношения у нас с мсье Андре), то я его больше не интересую. Совсем…
Правда, остаётся вариант моей работы на русскую тайную службу и, говоря теоретически, ему было бы интересно расспросить меня на эту тему с той или иной степенью пристрастия. На практике же Зыху уже не до меня. Восстание на носу, и он со дня на день выезжает к полковнику Заливскому в Галицию. Поэтому надо просто ликвидировать проблему в моём лице и забыть навеки.
Хоть так, хоть этак, ничего хорошего впереди у меня нет. И вопрос, хочу ли я жить, становится до отвращения насущным… Правда, не ясно, почему его задаёт Убогий. Спрашиваю напрямик, чем вызван интерес к моей персоне.
Убогий с ответом тянет. Тусклый огонёк свечи высвечивает ужасное лицо, изуродованное шрамами. И без того не красавец, сейчас он выглядит настоящим чудовищем. И вдруг меня охватывает неясная жуть.
— А нравишься ты мне. Убивать жалко будет, — наконец говорит старик со вздохом.
— Так ты и не убивай, — живо предлагаю я. — Может, мы с тобой как-нибудь договоримся…
— Может, и договоримся, — неожиданно пищит Убогий. — Если, конечно, старичка уважишь.
— Как же мне тебя уважить? — спрашиваю деловито. — Денег дать? Так это можно.
В эту минуту я готов пообещать ему всю наличность французского казначейства. Но Убогий лишь машет рукой-лопатой.
— Деньги у меня есть, — говорит он пренебрежительно. — Ты лучше старичку приятное сделай.
— Приятное? Это что же?
— Ну, что, что… То самое!
И Убогий в простых словах объясняет, чем я ему могу потрафить.
— Ты шутишь, — выдыхаю ошеломлённо, едва в сознание проникает смысл его слов.
Убогий ощеривается.
— Отродясь шутником не был, — каркает он. — И ничего страшного нет. У нас тут этим не удивишь.