Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я наконец освобождаю ногу. Вскакиваю легко, словно и не было драк, побоев, кандалов. Переполняет энергия, и я птицей взлетаю по лестнице, не оглядываясь на подвал, в котором провёл самые страшные часы жизни.
Прежде чем покинуть дом покойного карлика, обыскиваю обшарпанный стол. Нужны деньги, чтобы нанять какой-нибудь экипаж. В одном из ящиков обнаруживаю несколько десятифранковых купюр — вероятно, те, которыми Зых расплатился с Убогим. В сущности, цена моей жизни. Сую в карман с чистой совестью и, откинув дверной засов, выхожу на улицу.
Хмурый февральский рассвет прекрасен. Я с наслаждением вдыхаю затхлый воздух Сите. Сознание, что уцелел, что спасся из подземной тюрьмы, пьянит не хуже шампанского. Впрочем, возбуждение проходит быстро. Теперь надо выбираться из Сите, а я в нём совершенно не ориентируюсь.
Навстречу идёт какой-то юнец, зябко засунувший руки в карманы рваной куртки. Больше никого не видать, время раннее.
— Эй, парень, как добраться до ближайшего моста? — спрашиваю, опасаясь, что при виде оборванного человека с непокрытой головой (меня то есть) парнишка задаст стрекача.
Напрасные опасения. В Сите чего только не насмотришься. Во всяком случае, парень и бровью не ведёт.
— Можете пойти со мной, мсье, — говорит невозмутимо. — Мне как раз примерно в ту сторону.
Минут пятнадцать петляем по улочкам и закоулкам парижского дна. Затем мой юный провожатый, остановившись, показывает рукой:
— Вот за этим домом уже набережная, мсье. Пойдёте налево, вдоль Сены, а там и Новый мост.
Мелких денег нет, и я в благодарность протягиваю десять франков. Глаза у парнишки делаются квадратные. Он даже пытается оттолкнуть руку с купюрой, мол, такие деньги за мелкую услугу, но я насильно засовываю десятку ему в карман и, хлопнув по плечу, устремляюсь в указанном направлении.
Надо как можно быстрее добраться домой, привести себя в порядок и — к Каминскому. Я уцелел, и это прекрасно. Но дело не сделано, а это прискорбно. Однако, быть может, ещё не всё потеряно.
Вдалеке к мосту подъезжает и останавливается какой-то экипаж. Прибавляю шаг. Может, удастся договориться, чтобы он отвёз меня домой. Других карет не видать, да и неоткуда им взяться ранним утром в нищих кварталах Сите.
Вижу вдруг, как от экипажа ко мне бежит какой-то человек, а следом, выскочив из кареты, несётся другой. Прищуриваюсь и внезапно узнаю в них Жака с Каминским. Столбенею от неожиданности. А что ещё остаётся?
— Живой! — кричит Каминский со слезами на глазах, обнимая крепко.
— Но, видно, досталось по первое число, — замечает Жак, с одного взгляда оценив мой потрёпанный вид.
И, в свою очередь, обнимает меня. Рядом радостно топчется подбежавший Оливье.
— Это чудо какое-то, — бормочет Каминский, глядя так, словно я вернулся с того света. (Между прочим, в некотором смысле так и есть.) — Как вы здесь очутились?
— Потом, пан Войцех, всё потом, — говорю решительно. — Сейчас едем ко мне домой — и чем быстрее, тем лучше. По дороге обсудим, что к чему…
Глава шестнадцатая
Цешковский вернулся ранним утром.
Спавшая вполглаза Беата встала с постели и, накинув домашнее платье, со свечой в руке выглянула из своей спальни в прихожую. Привалившись спиной к стене, Цешковский с ругательствами стаскивал сапоги. Голова под шляпой была перетянута грязным носовым платком.
— Что с вами? — спросила Беата с удивлением.
Цешковский ответил раздражённым взглядом.
— На меня напали, — бросил коротко, снимая пальто.
— Вот как? И кто же?
— Мало ли у Польши врагов…
Беата пожала плечами. Голова Цешковского интересовала её ровно столько же, сколько и он целиком, — то есть нисколько. Спросила так, из вежливости. Хотя и заметила про себя, что человек-сова смело отождествил себя с Польшей.
Цешковский пошёл в ванную. На пороге буркнул:
— Мне надо хоть немного выспаться. Сегодня в Комитет поедем попозже. Велите Басе, как придёт, чтобы разбудила в десять, а завтрак подала в половине одиннадцатого.