— Не всегда одной ловкостью справиться можно, — говорит, — иногда и хитрость проявить надобно. Вот смотри. — За руку Кота взял и ладошку его к груди своей прижал.
— Прилипла! — удивился конюх, с трудом ладонь от груди отрывая.
Улыбнулся воевода и с сапожками вокруг столба гоголем пошел.
А Кот ладонь свою понюхал, лизнул ее, да как заорет:
— Это ж смола сосновая!
А девки меж тем всполошились. Каждая вперед других вылезти старается, чтоб Свенельду на глаза попасть. Воевода все бобылем ходит. Жених завидный: красив, строен, ловок и удатен [31].
И каждая мечтает, чтоб ей Свенельд внимание оказал, сапожки подарил. Потешился я, за ними наблюдая: и этим бочком повернутся, и другим подставятся, и глазками стрельнут, и взглянут со значением. Однако все эти хитрости на воеводу, казалось, не производили особого действия. Проходил мимо, точно не замечая манящих девичьих глаз.
Наконец остановился он. Красавица, что перед ним стояла, аж зарделась вся. Только рано она радовалась. Посторонил ее Свенельд осторожно и выхватил из толпы кого-то. В круг поманил.
Ахнул народ, когда на простор воевода Дарену-Одноручку вывел. А Свенельд ей в пояс поклонился.
— Дозволь, девица, гостинец тебе подарить?
А та оглядела его с головы до ног и с ног до головы, плечами пожала.
— Это что? — спрашивает.
— Вот, сапожки для тебя сафьяновые. Носи да ножки грей.
— Что-то боязно, — головой она покачала.
— Чего же так?
— Да вот, — показала она культю, — ручку уже варяги мне погрели.
Снова ахнул народ, да на этот раз уже в страхе. Заметил я, как у Свенельда желваки на скулах заходили.
— Дозволь, воеводушка, спросить, — подскочил к ним Кот. — А с чем ты смолу мешал?
— Сам догадайся, — отрезал воевода, да так взглянул на конюха, что тот поперхнулся. — А может, не стоит былое ворошить? — вновь он к Дарене повернулся.
— Я бы рада, — ответила та. — Вот лишь только батюшка мне во снах является. Просит, чтобы гвоздь железный я ему из темечка вынула. А я не могу. Уцепиться за гвоздь нечем.
— Тогда, может, примешь гостинец, как виру за содеянное?
— Приму, — кивнула она. — После того как вой твои за то, что со мной потешились, тоже сполна расплатятся.
— Как знаешь, — сказал Свенельд, швырнул сапожки Дарене под ноги и как был голым по пояс, так и прочь пошел.
Расступились перед ним люди в молчании, а он из толпы выбрался и, не оборачиваясь, прямо к граду направился.
— Шальная девка. Как есть шутоломная, — прошептал кто-то рядом со мной.
А я на курган взглянул, как там Ольга на все, что случилось, смотрит? Но, хвала Даждьбогу, занята она была. Святослав с каким-то мальчишкой подрался. Вот княгиня их обоих отчитывала да мирила, и до того, что возле ледяного столба творилось, ей пока дела не было.
— Эй, люди добрые! Что тут случилось у вас? Али помер кто? — громкий голос послышался.
И словно из спячки все вырвались. Зашептались. Зашушукались. На голос обернулись.
К гульбищу новый народ подваливает. Заводной и веселый. Налегке идут. Дружно. Ватагой спаянной. А посреди громила высится: плечи у него широченные, шея бычья, и на этой шее голова, как калган, крепко сидит. Идет и камушком в руках поигрывает, а в камушке не менее пуда. Он-то про покойника и спрашивал.
— Типун тебе на язык, Глушила, все живы да здоровы, слава Перуну! — ему в ответ крикнули.
— Ну, тогда собирайся, народ! Мы, посадские, городских на кулачки вызываем.
А ко мне Кот подошел да в бок пихнул:
— Видишь, супротив кого ты стоять вызвался? — а сам на громилу кивает.
— Да, чай, не слепой, — огрызнулся я.
— Али ты, не хуже Дарены, с умом не в ладах?
— А ты словно не знаешь, что большие дубы громко падают? — усмехнулся я ему, а у самого внутри екнуло.
— Это ты хорошо сказал, — улыбнулся он в ответ. — Если что, я тебе спину прикрою.
— И на том спасибо.
Встали мы у подножия кургана лицом к лицу. Городских пятьдесят человек вышло, столько же и посадских отсчитали. Желающих, конечно, больше было, но все бы на расчищенном от снега поле просто не поместились. Так что остальным пришлось только советами помогать да поддержку криками оказывать.
Стоим мы стенка на стенку, и каждый напротив каждого. Глазами друг дружку буравим. А у супротивника моего, Глушилы, глазки маленькие — не разобрать, что там у него на уме. Он, словно буйный тур [32], ноздри раздувает, ногой в нетерпении притопывает. Кулачиной своей великой о ладошку постукивает. Прав был Кот — кулак у него не меньше моей головы будет.
На курган ведун Звенемир поднялся, встал рядом с Ольгиными санками. Руки привычно к небу поднял, дождался, когда народ утихомирится, и сказал:
— Закон поединка гласит: не калечить, не кусать, не царапать, лежачего не бить, друга в беде не бросать. И пускай на поле этом собрались бойцы из разных родов, и хоть каждый за своего Бога биться будет, только помнить должно, что над всеми Богами есть единый Бог — Сварог Создатель. Во славу Его бой!
— А ты знаешь, что Сварог кузнец? — вдруг спросил меня Глушила. — Значит, он ноне на моей стороне будет.
А я в ответ ему кивнул, да губами пошамал, точно говорю что-то, а звука нет.
— Что ты сказал? — растерялся он, здоровым ухом ко мне повернулся, глазом косит.
А я опять губами пошевелил, словно отвечаю. Он от неожиданности даже головой потряс.
— Ты что, немец, что ли? — уставился он на меня.
— Я-то не немец, — сказал я, — да ты глухой, как пень, — и снова губами.
Он свои маленькие глазки на меня вытаращил, точно от этого у него слух лучше станет, кулак разжал, сунул мизинец в правое ухо и шкрябать в нем начал, прочистить пытаясь. От этого не услышал, как Звенемир крикнул:
— Бей!
Знамо дело — замешкался он, а мне того и надобно. Я его с правой по глазу, потом с левой по другому. Только тут он опомнился да на меня кинулся. А я в сторонку шаг сделал да запрыгнул ему на спину. Приобнял за шею турью да придушил его немного. Только с ним так просто не справиться. Набычил он шею, хоть дави его, хоть вешай — он и петлю веревочную, наверное, порвать бы смог. А я тогда к затылку ему подтянулся, к правому уху его подобрался да как со всей дури свистну. Он, бедняга, словно конь норовистый, подпрыгнул. А к тому времени глаза его, мной подбитые, отекать начали.. Так что через несколько мгновений боя он и совсем глухим, и совсем слепым оказался.
Крутится на месте, руками размахивает, ревет вепрем раненым, достать меня пытается, а не может. От внезапной напасти совершенно ошалел. Ему бы на спину упасть, да попытаться меня к земле придавить, а он столбом торчит и падать не хочет. Я сам-то на нем вишу, а ногами под коленки ему сую.
— Падай, дурак! — ору на него, а что толку?
Не слышит он меня, оттого и мучается. Но наконец до него дошло. Или просто он из сил выбился, хотя это навряд ли. Силы в нем, что в молодом бугае, а то и поболе. Завалился он неуклюже набок — я от него и отстал, к Коту на выручку кинулся.
А он с каким-то посадским возится. Тот тоже немал человек, но с Глушилой не сравнится. Заметил меня Кот — от удивления удар прямо в лоб пропустил. Сильный удар, но на ногах конюх остался. Головой встряхнул, чтоб в себя скорее прийти, а тут и я подоспел. Против нас двоих противник не сдюжил, почти сразу лег. И мы вдвоем к Кветану поспешили.
И все у нас получилось, как в бане с утра замыслили. Прошло совсем немного времени, а конюхи уже ватагой на посадских накидывались. Остальные городские быстро поняли, что мы затеяли, и к нам присоединялись. Очень скоро смели мы противников. Среди наших всего четверо на льду лежало, а противник наш весь поголовно полег. Такого разгрома посады от града никогда не терпели.
32
Тур — дикий бык. В те времена туры в избытке водились в степной полосе Южной Руси и являлись предметом охоты, пока в Средние века не были истреблены.