И тут Мустафа-бек всё же хлопнул в ладоши.
– Помилуйте, всемилостивейший! – взвыл Джура и повалился на землю лицом в песок.
Но министр уже не смотрел на него.
– Мальчишку вымыть и приставить к тигрёнку, – приказал он появившимся слугам, даже не взглянув на неподвижного Назира. – Пусть кормит его и веселит. А вы… прочь!
Джуре и Хакиму не нужно было повторять этого дважды. Они мигом исчезли, словно растаяли.
А на площадке перед клеткой двое рослых слуг в нарядных красных халатах смотрели на всё ещё неподвижно стоявшего Назира.
– И вот этому нищему ходить за тигрёнком! – сказал один и озлобленно сплюнул. – Кормить его и веселить! Да от такого и тигр запаршивеет, пусть отсохнут у меня руки и ноги!
– Тише, – сказал другой и дёрнул его за рукав. – На слова всемилостивейшего Мустафы-бека плюёшь! Одумайся! И потом, если змеёныш сумел понравиться господину, он сумеет и больно ужалить. Да и чего ты злишься, Исхак? Мало тебе работы со зверями? Радовался бы, что нашёлся помощник! – И, повернувшись к Назиру, он с притворной лаской взял его за руку.
– Иди, мальчуган, – сказал он, – я дам тебе новую рубашку и халат. И помни, что я первый сказал тебе ласковое слово.
Мальчик как во сне провёл рукой по глазам.
– И мне… мне можно будет играть с ним? – с запинкой произнёс он, указывая на метавшегося в клетке тигрёнка.
– Ещё надоест! – засмеялся слуга. – Пойдём же. Меня зовут Ибрагим. Запомнил? Ибрагим.
– Ибрагим… – как эхо повторил мальчик и пошёл за слугой робкими шагами, не в силах понять и пережить всех событий этого удивительного утра.
Исхак ещё раз плюнул им вслед и отвернулся.
– Попомнишь же ты меня! – тихо сказал он. – Дать мне в помощники сына слепой нищей. Ну, подожди, авось Мустафа-бек забудет о тебе, как забыл уж было о тигрёнке, а тогда… – И он с неохотой последовал за уходившими.
На площадке перед клеткой водворилась тишина. Пёстрый удод, распустив хохолок, побежал по дорожке и с криком вспорхнул на дерево; большая зелёная ящерица шмыгнула в кусты; к розе, жужжа, подлетел золотисто-зелёный жук и, сложив крылышки, спрятался в её душистой середине, а на дорожке валялась забытая Джурой крепкая суковатая палка.
Тигрёнок стоял, прислонившись лбом к решётке, и, прищурив жёлтые глаза, уныло всматривался вдаль.
Ему было скучно. Золочёная клетка в саду Мустафы-бека сделалась его домом недавно. Два шёлковых халата подарил за него министр двум искалеченным охотникам. Мать тигрёнка была самой сильной и смелой тигрицей тростниковых зарослей Аму-Дарьи. Она билась долго и храбро за свободу своего детёныша.
Это случилось десять дней тому назад. Мешок с тигрёнком один из охотников перекинул на спину и бежал что есть духу, придерживая его уцелевшей рукой.
Второй охотник еле поспевал за товарищем и задыхался, хватаясь за грудь: уже умирающая тигрица подмяла его под себя, и только в последнее мгновение охотнику удалось всадить ей в бок кривой нож с посеребрённой рукояткой.
Они добежали до реки, едва успели вскочить в широкую плоскодонную лодку и лежали в ней, задыхаясь, измученные болью и страхом. В то время, как гребцы поспешно отталкивались от берега веслом, на берегу, припав за развесистым кустом джиды, дрожал в бессильной злобе отец тигрёнка – огромный одноглазый тигр. Его-то и боялись, от него-то и бежали охотники. Они знали, что он, вернувшись с дальней охоты, пойдёт по их следам и одолеть его им, искалеченным, будет не под силу.
Тигр хлестал себя длинным хвостом по бокам и царапал землю. Он опоздал всего на несколько минут. Его жалобный и грозный рёв заставлял дрожать и гребцов, вынуждал их быстрее взмахивать вёслами.
– Ваше счастье, – говорили гребцы охотникам. – Быстро вы бежали, быстрее смерти, а она по пятам шла.
Тигрёнок с плачем бился в мешке, и его жалобному писку отвечало страшное рычанье отца.
Одноглазый тигр был хром. За искалеченную ногу он в своё время взял три жизни охотников. О нём слагали легенды. Он бросился было в воду на зов тигрёнка, но больная нога ныла, и он не решился плыть и повернул обратно.
В первую же ночь он ворвался в кишлак[4] и, как смерч, прошёл по нему: разорвал несколько баранов и лошадей.
Дорого обошёлся дехканам[5] каприз Мустафы-бека – приобретение маленького украшения зверинца.
Три дня любовался им грозный министр эмира бухарского, а потом наскучила игрушка. Только один маленький нищий – Назир всем сердцем полюбил красивого зверька и изредка играл с ним.
Тигрёнку было скучно, клетка тесна для него, привыкшего к простору. А теперь ещё ушёл и мальчик. Его маленькие руки так ласково щекотали ушко, а от его голоса становилось почти весело.
Тигрёнок капризно запищал и зацарапал лапками прутья решётки. Но тут же притих и насторожился: в дальнем конце аллеи, из-за поворота показалось что-то маленькое и яркое. Оно неслось со страшной быстротой, уже видно было белую рубашку, красный халат и сияющее счастьем смуглое личико.
– Ключ! Ключ! – крикнул мальчик и, подбежав к клетке, даже стукнулся с разбега об решётку и схватился за неё руками.
– Понимаешь? Ключи дали мне, Гульча! От твоей клетки! Сейчас открою. И какой халат мне дали! И я должен тебя веселить и учить разным фокусам, чтобы самому Мустафе-беку было весело смотреть на тебя! О Гульча, Гульча!
Он выкрикнул это как в лихорадке, а сам дрожащими руками вставлял ключ в отверстие замка.
Тигрёнок даже испугался и, отойдя, прижался к задней стенке клетки. Но Назир уже вскочил в клетку и стал около тигрёнка на колени.
– Я буду кормить тебя, Гульча, – говорил он. – Я сейчас принесу тебе тёплого молока. Я только раньше прибежал сказать тебе это!
Через минуту мальчик и тигрёнок уже весело катались по клетке. Тигрёнок, забыв о своём сиротстве и неволе, ловил длинный прут с тряпочкой на конце, а мальчик щекотал ему брюшко и смеялся.
Исхак стоял около клетки и злобно смотрел на них. Ему была ужасна мысль, что нищий, случайно попавший на кухню мальчишка сделан его помощником. А вдруг Мустафе-беку придёт в голову впоследствии назначить мальчишку надсмотрщиком, и тогда он, Исхак, лишится места! Мысли одна другой чернее теснились в его голове.
А в это время Мустафа-бек отдыхал, откинувшись на мягкие подушки. Одно его слово сегодня осчастливило маленького нищего. Но счастье мальчика не волновало Мустафу-бека. С таким же равнодушием он отнёсся бы и к его несчастью. Главное – каприз его, Мустафы-бека, был исполнен. Чем бы заняться теперь?
Он сердито отодвинул от себя блюдо с дымящимся пловом и хлопнул в ладоши.
– Унесите это, – приказал он. – И позовите певца! Или нет, рассказчика! Или… убирайтесь вон, все!
Опершись на руку, он задумался. Стоило только захотеть, и всё будет. Чего же пожелать?..
А Назир уже принёс в клетку кувшин тёплого молока, и тигрёнок пил, захлёбываясь от жадности.
– Ещё, ещё налей, – угрюмо говорил Исхак, – вот так, да не давай ему разливать. Пять раз в день кормить будешь. Как подрастёт, мясо есть будет, потом авось и тебя слопает, – тихо прибавил он и отвернулся.
Сытый тигрёнок, развалясь на свежей соломе, усердно лизал свою толстую лапу и приглаживал ею пушистые щёки. Лапы его были непомерно велики, точно подушки, и ходил он, приволакивая их за собой, словно они были тяжелы ему.
Наконец и умывание надоело. Тигрёнок перевернулся да так и заснул, раскинув лапки и пушистый хвост. Назир смотрел на него в безмолвном восхищении.
– Теперь сам иди на кухню, обедать будешь, – мрачно сказал ему Исхак. – Ключ-то не потеряй, привяжи к поясу. – И он пошёл по дорожке.
– Исхак-ага[6], – робко позвал его мальчик.
– Ну?
– А мне можно спать с ним в клетке?
Мальчик так и впился глазами в сердитое лицо начальника.
– Можешь, – пожал плечами Исхак. Он всё ещё не знал, в какой степени Мустафа-бек интересовался мальчиком. Может быть, забудет о нём? О, если бы знать!