Дыхание Салли стало спокойным и размеренным. Я повернулся на бок, намереваясь тоже уснуть. Зазвонил телефон, точно сигнал тревоги, включенный моим движением. Я одним прыжком очутился на полу и на цыпочках добрался до проклятой штуки, прежде чем она снова затрезвонила. Приглушенный голос произнес:
— Гуннарсон? Уильям Гуннарсон, защитник?
— Да. Я адвокат.
— И хотите им остаться?
— Не понял?
Но я прекрасно понял. В словах крылась опасность, оттененная мягкой угрозой в голосе. Тот, кто звонил Фергюсону, решил я, но полной уверенности у меня не было. Голос был смазанный, точно человек на том конце провода говорил сквозь маску.
— Ты же хочешь, жить, Гуннарсон, верно?
— Кто говорит?
— Доброжелатель. — Он хихикнул. — Так если хочешь жить, брось дело, которое ведешь. Все целиком.
— Идите к черту!
— Лучше подумай. Я слышал, у тебя есть жена, и я слышал, что она беременна. Ты ведь не хочешь, чтобы она неудачно шлепнулась или еще что-нибудь? А потому забудь про Холли Мэй и ее дружков. Усекли, мистер Гуннарсон?
Я промолчал. Гнев жег мне мозг, как кусок льда. Я бросил трубку на рычаг, тотчас пожалел об этом и снова схватил ее. Но в ней раздался только длинный гудок, голос идиотичной пустоты. Я опять положил трубку на рычаг, на сей раз осторожнее.
Но в спальне уже вспыхнул свет, и в дверях стояла Салли.
— Билл, кто это?
Я попытался вспомнить, что именно я сказал. Слишком много, чтобы сейчас сослаться на чей-то ошибочный звонок.
— Какой-то пьяный. Хочет с кем-то свести счеты.
— С тобой?
— Нет, не со мной. Со всем миром.
— Ты послал его к черту.
— И ты послала бы, если бы слышала, что он плел.
— Но он тебя расстроил, Уильям?
— Не люблю, когда меня будят психи.
— Что он сказал?
— Повторению не поддается. Чушь.
Она приняла мое объяснение, во всяком случае пока. Мы вернулись в постель, и Салли тут же снова уснула. А я долго лежал рядом с ней, стараясь дышать ровно и спокойно.
Мы прожили вместе почти три года, однако только сейчас я вполне осознал, как она мне дорога. Но моя решимость исполнить свой долг и довести дело до конца только укрепилась.
Когда я все-таки заснул, в окне уже голубел рассвет. В семь меня разбудил радиоприемник Перри. Как почти всегда. Перри, супруги-педагоги, стремясь к совершенству, жили по расписанию. Утро они начинали с зарядки.
Некоторое время я ворочался на своей половине постели, стараясь отключиться от голоса диктора, орущего за стеной. В конце концов я встал, и мое лицо стянула серая паутина бессонницы. Салли продолжала спать как сурок.
Раз уж она отсыпалась за двоих, я тихонько оделся и отправился завтракать в город, купив по дороге утреннюю газету. На первой странице была фотография Донато — скорченная фигура под простыней, позволявшей увидеть только копну черных индейских волос.
Ожидая яичницу с грудинкой, я прочитал заметку рядом с фото. Гранаду хвалили за мужество и меткость, а главное — за то, что он раскрыл механику серии краж со взломом. Заметка намекала, что Донато действовал не один, но из членов банды никто больше назван не был. Даже Гейнс. Я решил, что Уиллс темнит и убедил местную газету подыграть ему.
Официантка поставила на столик мой завтрак. Яичница смотрела на меня с тарелки круглыми желтыми глазами. Поджаренный хлеб отдавал порохом. Я поймал себя на том, что напрягаюсь на стуле, как приговоренный к смерти в ожидании, когда палач включит рубильник.
Не потому что я полностью примыслил себя к Донато — не уверен, что полное примысливание вообще возможно. Но ведь я по неясной причине утаивал от полиции важную информацию, хотя тот, чью просьбу я выполнял, даже не был моим клиентом.
Конечно же, все, что Фергюсон говорил и думал о своей жене, — пьяный бред. Или с самого начала было рекламным трюком. Киноактрис в Буэнависте не похищают. Почти все наши преступления совершались в районе у железной дороги: мелкие мошенничества, бессмысленные избиения. Но от неизбежного вывода о связи между убийством Бродмена и делом Фергюсона я уклониться не мог. И всем нутром чувствовал, что полночный звонок не был глупым розыгрышем.
Безобразную яичницу я оставил на тарелке нетронутой и отправился в участок. Уиллса еще не было, но дежурный сержант заверил меня, что поручит патрульным приглядывать за моим домом. Когда я прошел несколько кварталов до моей конторы мимо знакомых фасадов, мне стало легче. В Буэнависте Салли ничто угрожать не может.
Моя контора (два кабинета с общей приемной) помещалась за почтамтом на втором этаже старого оштукатуренного дома горчичного цвета. Посреди дворика, вымощенного поддельными каменными плитами, имелся фонтан — сухая бетонная впадина, где обитал металлический дельфин, давным-давно испустивший свой последний водяной вздох.
Контору и миссис Уэнстайн я делил с другим адвокатом, пожилым человеком, которого звали Барни Милрейс. Он специализировался на налогах и завещаниях. Партнерами мы не были. Я тешил себя мыслью, что пролагаю себе путь наверх. Барни, боюсь, уже шел под уклон. Он был тихим алкоголиком, настолько тихим, что я порой надолго забывал о его существовании.
Зато Белла Уэнстайн ни на секунду не давала мне забыть о ней. Вдова лет сорока с хвостиком, смуглая и волевая, она назначила себя моим личным погонялой. Едва я вошел в приемную, она впилась в меня глазами и сказала, поздравляя:
— Сегодня вы рано, мистер Гуннарсон.
— Потому что всю ночь колобродил. Шлялся и веселился.
— Ну, еще бы! В десять пятнадцать придет миссис Эл Стейбил. По-моему, она опять решила развестись.
— Хорошо, я ее выслушаю. А причину она назвала?
— Нет, в кровавые подробности она не входила. Но, насколько я поняла, Стейбил опять колобродит, шляется и веселится. Сами видите, к чему это ведет. Да, и еще вам звонил какой-то Падилья.
— Давно?
— Несколько минут назад. Он оставил номер. Позвонить ему?
— Да, да, сейчас же. Трубку я возьму в кабинете.
Я закрыл за собой дверь и сел за старинное дубовое бюро с выпуклой крышкой, которое, не постояв за расходами, доставил сюда из пенсильванского городка, где я родился. Его мне завещал отец вместе с небольшой юридической библиотекой, которая занимала почти все полки на стене.
Сидеть за рабочим столом отца… В этом есть странная приятность. Но и что-то гнетущее. Проходит долгое время, прежде чем возникает ощущение, что ты этого достоин. У меня оно как раз начинало возникать. Я снял трубку и услышал голос Падильи:
— Мистер Гуннарсон? Я у полковника Фергюсона. Он меня торопит.
— В чем дело, Тони?
— Объяснять по телефону я не хотел бы. Вы бы не приехали сюда?
— Лучше приезжайте ко мне в контору.
— Я бы рад, но не могу оставить полковника одного. Ему требуется кто-то — утешать его и успокаивать.
— Черта с два, требуется! — рявкнул Фергюсон, и тут же его голос загремел мне прямо в ухо: — Освободите линию!
Я освободил линию и вышел в приемную. Миссис Уэнстайн остановила меня одним из своих сложносочиненных взглядов, объединявших ироническую насмешку, трогательность и отчаяние.
— Вы уходите, мистер Гуннарсон? — произнесла она своим любезным, бешено однотонным голосом.
— Да. Ухожу.
— Но миссис Стейбил будет тут через несколько минут.
Что я ей скажу?
— Скажите, что я приму ее попозже.
— Она обратится к другому адвокату.
— Ну, нет. Стейбил ей не разрешит.
10
Днем фергюсоновское жилище производило внушительное впечатление: современный серо-зеленый дом из камня, дерева и стекла, невысокий, искусно вписанный в пейзаж. Он не выделялся на фоне моря и холмов, а сливался с ними.
Дверь открылась, едва моя машина свернула на подъездную аллею. Из дома вышел полковник Фергюсон, а за ним по пятам — Падилья. Вид у Падильи был бледноватый и не первой свежести, но он сумел улыбнуться. Угрюмое лицо Фергюсона застыло в глубоких неподвижных складках. Подбородок вокруг ссадины покрылся густой щетиной — угольно-черной вперемежку с серебряно-белой. Он подошел к моей машине.