— Это ты виноват! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты должен был заставить меня увезти его отсюда! Ты должен был заставить меня его увезти! Он мог жить в нормальной стране, но ты, ты, тебе было плевать, ты никого не любил, истукан, ты никогда никого не любишь, ты никогда его не любил, ты только хотел, чтобы я была у тебя под боком, как собака, я всю жизнь у тебя под боком, — и посмотри, что ты наделал! Как ты мог не дать мне вернуться туда, забрать его отсюда! Как ты мог! Тебе плевать было, что твой сын тут живет, в этом… в этом… тебе было плевать, лишь бы тебя ничего не заботило, ты был счастлив, что Виктор стал ему. Что Виктор. — я пытался схватить ее за руки или хотя бы увернуться от ее ударов, у меня носом шла кровь, она с мукой задохнулась и просто коротко взвыла сквозь зубы, прижав кулаки к груди, моя мама повисла у нее на руке, отец сзади держал ее за плечи, Маша вдруг замолчала и как будто перестала видеть меня, вообще перестала видеть, села на сумку, я обнял маму, и мы просто стояли там, в толпе, и на нас опускались сумерки.
Над Фрунзенской набережной медленно сгущались сумерки. Деревья на той стороне стояли голые, уже зажглись какие-то огоньки на аттракционах в ЦПКиО, шёл дождь. Я стоял, механически дёргая сломанную молнию на куртке, потом опёрся на мокрый парапет. Курить не хотелось. Ничего не хотелось. Так было только после развода. Мама тогда говорила: «Маричек, ты потеряешь сына».
Машка права, да, под боком, здесь, в Москве, где полгода мокрый снег и ещё два месяца дождь, и бензина в воздухе столько, что на Кольце иногда перехватывает дыхание. Где была наша школа — её в позапрошлом году снесли, чтобы построить дорогой кондоминиум. Где тридцать девятый ходит теперь только до Ленинского проспекта. И я тоже здесь — в этом городе, в этой стране, — чтобы ездить к ним по выходным, привозить Андрюшке подарки из командировок, думать каждый день о том, что здесь нельзя жить, ни единого дня — но это всё, что у меня есть, всё, что у меня когда-либо было. Единственное здесь посреди бесконечных там и нигде.
Я выпрямился, поставил перед собой на парапет сумку. Хассель, журнал, плёнки, вспышка в футляре, пара книг и да, вот он, Magnum, не представляю, какого калибра. Я запустил руку в карман и выудил оттуда монетку. Подбросил её, разжал ладонь, посмотрел на человека с косичкой, — приставил дуло к виску и спустил курок — три раза подряд, для верности. Щёлк-щёлк, щёлк, — кто малиновку убил? Опустил пистолет, посмотрел на шерифскую звёздочку на рукояти и, размахнувшись, забросил его в Москва-реку. Я — ответил воробей.
Пистолет закачался на серой воде и медленно-медленно поплыл к Университету. В стороне, у Крымского моста, низко, протяжно загудела баржа.