— Угву! — позвал Хозяин. — Принеси кока-колу!
Угву вошел в гостиную. От гостьи пахло кокосом.
Угву поздоровался еле слышно, не поднимая глаз.
— Kedu? [15]—спросила она.
— Хорошо, мэм.
Угву так и не взглянул на нее. Пока он откупоривал бутылку, Хозяин что-то сказал, и гостья засмеялась. Угву приготовился налить ей в бокал холодной кока — колы, но она прикоснулась к его руке:
— Rapuba,не беспокойся, я сама.
Ладонь ее была чуть влажная.
— Да, мэм.
— Твой хозяин рассказывал, как чудесно ты за ним ухаживаешь, Угву — Ее игбо звучал мягче, чем английский, и Угву был разочарован, услыхав, как непринужденно лилась ее речь. Уж лучше бы она изъяснялась на игбо с трудом; Угву не ожидал, что безукоризненный игбо может соседствовать со столь же безупречным английским.
— Да, мэм, — промямлил он, по-прежнему глядя в пол.
— Чем ты нас угостишь, друг мой? — спросил Хозяин, хотя и так знал. Голос у него был такой сладкий, что аж противно.
— Сейчас несу, сэр, — ответил Угву по-английски и сразу пожалел, что не сказал по-другому: «Сию минуту подам». Красивее прозвучало бы, и она обратила бы внимание. Накрывая в столовой, Угву старался не оборачиваться в сторону гостиной, хотя оттуда долетал ее смех и голос Хозяина с новыми, неприятными нотками.
Только когда Хозяин и гостья садились за стол, Угву решился на нее взглянуть. Овальное лицо, гладкая кожа удивительного цвета — как земля после дождя, глаза большие, но не круглые, а сужающиеся к уголкам. Неужели она ходит и разговаривает, как все другие прочие? Ее место — в стеклянном ящике вроде того, что у Хозяина в кабинете, тогда люди могли бы любоваться плавными изгибами ее пышного тела, ее длинными, до плеч, волосами, заплетенными в косички с пушистой кисточкой на кончике. Она часто улыбалась, показывая зубы, такие же ярко-белые, как белки ее глаз. Угву, наверное, целую вечность стоял и таращился на нее, пока Хозяин не сказал:
— Это не самое удачное блюдо Угву. Он делает отличное рагу.
— Рис пресный, но лучше уж пресный, чем невкусный. — Она улыбнулась Хозяину и обратилась к Угву: — Я научу тебя правильно готовить рис, почти без масла.
— Да, мэм, — кивнул Угву.
Не зная, как готовить жареный рис, он просто поджарил его на арахисовом масле, втайне надеясь, что от такого угощения оба сразу побегут в туалет. Зато теперь он мечтал приготовить первоклассный обед — вкусный рис джоллоф [16]или свое фирменное рагу с аригбе, — чтобы показать ей свое искусство. Угву нарочно медлил с мытьем посуды, чтобы плеск воды не заглушал ее голос. Подавая им чай, он несколько раз перекладывал печенье на блюдце, чтобы подольше задержаться и послушать ее, пока Хозяин не поторопил его: «И так хорошо, друг мой». Звали ее Оланна. Но Хозяин произнес ее имя всего однажды; он все время называл ее нкем,«моя женщина». Они обсуждали ссору между премьерами Севера и Запада, и вдруг Хозяин проронил: подождем, пока ты переедешь в Нсукку, ведь осталось всего несколько недель. Угву затаил дыхание. Уж не ослышался ли он? Хозяин, смеясь, продолжал: «Но мы будем жить здесь вместе, нкем, а квартиру на Элиас — авеню ты тоже можешь оставить».
Она переедет в Нсукку. Она будет жить в этом доме. Угву отошел от двери и уставился на кастрюлю на плите. Отныне жизнь его изменится. Он научится готовить жареный рис, будет экономить масло и подчиняться ее приказам. Угву стало грустно, но в его грусти чего — то не хватало; он был и надежды полон, и какой-то непонятной радости.
В тот же вечер, когда Угву стирал белье Хозяина на заднем дворе под лимонным деревом, он поднял глаза от тазика с мыльной водой и увидел ее — она стояла в дверях, глядя на него. Угву решил, что ему померещилось, ведь те, о ком он много думал, часто приходили к нему в мечтах. Он без конца вел воображаемые беседы с Ануликой, а перед сном, когда он ласкал себя, на миг являлась Ннесиначи с загадочной улыбкой. Но Оланну он видел наяву. Она шла к нему через двор. Она была в одном только покрывале, завязанном на груди, и Угву представил ее желтым плодом кешью, спелым и красивым.
— Вам что-нибудь нужно, мэм? — спросил Угву. Казалось, если дотронуться до ее лица, то кожа ее на ощупь будет гладкой, как масло, которое Хозяин достает из бумажной обертки и намазывает на хлеб.
— Давай помогу. — Она указала на простыню, что полоскал Угву, и тот медленно вынул ее из таза. Оланна взялась за один конец и отступила. — Выкручивай.
Они вместе выжимали простыню, держась за концы и глядя, как с нее струйками течет вода. Простыня норовила выскользнуть из рук.
— Спасибо, мэм, — поблагодарил Угву и от ее ответной улыбки будто стал выше ростом.
— Смотри, вон те папайи почти созрели. Lotekwa,не забудь собрать.
И голос ее, и сама она казались гладкими, полированными, как камешек на дне ручья, отшлифованный за долгие годы искристой водой, и смотреть на нее было все равно что любоваться таким камешком. Она направилась к дому; и Угву глядел ей вслед.
Он не хотел ни с кем делить заботу о Хозяине, боялся, что привычный порядок их с Хозяином жизни пошатнется, и все же мысль, что он может никогда ее не увидеть, была невыносима. Поздно вечером, после ужина, Угву подкрался на цыпочках к хозяйской спальне и прижался ухом к двери. Из спальни неслись стоны, громкие, хриплые — даже не верилось, что это она так стонет. Угву простоял долго, пока стоны не стихли, и ушел к себе.
Оланна, сидя в машине, кивала в такт музыке хайлайф. [17]Рука ее покоилась на бедре Оденигбо; она убирала руку, когда он переключал передачи, и смеялась, когда он дразнил ее Афродитой-искусительницей. Весело было ехать с ним рядом в машине с открытыми окнами, вдыхая пыльный воздух, под мечтательные напевы Рекса Лоусона. Оденигбо всего два часа оставалось до лекции, но он все равно предложил отвезти Оланну в аэропорт Энугу, и хотя Оланна отговаривала его для вида, ей было приятно. Когда ехали узкой дорогой через Милликен-Хилл, где с одной стороны зияла пропасть, а с другой нависала скала, она не стала просить Оденигбо сбавить скорость. Не взглянула она и на табличку у дороги, с надписью от руки кривыми буквами: Лучше всюду опоздать, чем успеть на встречу со смертью.
Когда подъезжали к аэропорту, Оланне взгрустнулось при виде стройных белоснежных самолетов, уходивших в небо. Оденигбо поставил машину у входа с колоннадой. Вокруг столпились носильщики, галдя наперебой: «Сэр? Мадам? Ваш багаж?» — но Оланна их почти не слышала, потому что Оденигбо притянул ее к себе.
— Жду не дождусь, нкем, — шепнул он, прижимаясь к ее рту губами со вкусом мармелада. Оланна хотела ответить, что тоже ждет не дождется переезда в Нсукку, но все было ясно без слов, и Оденигбо целовал ее, и по низу ее живота разлилось тепло.
Раздался гудок автомобиля. Носильщик крикнул: «Эй, здесь место для погрузки! Только для погрузки!»
Оденигбо разжал объятия и вылез из машины, чтобы достать из багажника ее сумку. Помог донести до кассы.
— Счастливого пути, ije ота, —пожелал он.
— Не лихачь на дороге, — отозвалась Оланна.
Она проводила его взглядом — кряжистого, в брюках цвета хаки и наглаженной рубашке с коротким рукавом. Двигался он решительной поступью человека, который никогда не станет спрашивать дорогу, а твердо знает, что найдет ее сам. Когда его машина скрылась, Оланна, опустив голову, потянула носом. Утром перед отъездом она во внезапном порыве побрызгалась его одеколоном «Олд Спайс», не признавшись Оденигбо — он посмеялся бы, и только. Человек он не суеверный, не поймет, что она взяла с собой частичку его. Как будто запах способен хоть ненадолго заглушить ее сомнения, помочь ей стать похожим на него — прибавить уверенности, побороть нерешительность.
17
Хайлайф — музыкальный стиль, возникший в англоязычной Западной Африке в начале XX века, достиг расцвета в -1960-е годы; соединял гитарную группу с джазовыми духовыми и, африканские национальные ритмы с западноевропейскими. Среди наиболее известных исполнителей — Рекс Лоусон, Бобби неон, Виктор Уваифо, Осита Осадебе.