Вскарабкаться на скалу совсем не сложно, трещины достаточно широкие, чтобы в них можно было просунуть руки и ноги. Сидя на вершине песчаной скалы, если ее можно так назвать, я не вижу тропинку у основания холма — ее загораживают склоны, зато я прекрасно слышу голоса редких собачников, которые приходят туда со своими питомцами, и перекличку детей, медленно бредущих домой из школы. Если кто-нибудь другой, не Анна-Лиза, приблизится к моему убежищу, у меня будет время скрыться.
Каждый школьный день я поджидаю ее на вершине. Один раз мне кажется, будто я слышу ее голос, она говорит с кем-то из братьев, и я отправляюсь домой.
Приближается зима, когда на повороте как-то вспыхивает сияющая светлая грива волос Анны-Лизы.
Я сажусь на краю каменного выступа, свешиваю ноги и старательно болтаю ими.
Анна-Лиза идет по холму вверх и не замечает меня, пока не переходит через самую крутую часть подъема. Тогда, подняв голову, она видит меня, оглядывается и, не замедляя шага, продолжает идти, пока не оказывается прямо подо мной. Она смотрит на меня, улыбается, краснеет.
Я так долго ждал встречи с ней, и я знаю, что хочу ей сказать, но сейчас любое первое слово в разговоре кажется мне глупым. Я обратил внимание, что перестал болтать ногами, да и дышу я тоже как-то странно.
Анна-Лиза карабкается вверх по утесу. Она ухитряется делать это элегантно, а через несколько секунд уже садится рядом со мной и тоже начинает болтать ногами.
Через минуту мне удается начать разговор.
— Тебе придется поставить Совет в известность, что у тебя был контакт со мной.
Ее ноги останавливаются.
Я напоминаю:
— Совет Белых Ведьм постановил: «О любом контакте между несовершеннолетними Белыми и носителями половинного кода обе заинтересованные стороны обязаны сообщать Совету».
Анна-Лиза снова начинает болтать ногами.
— Никакого контакта у меня не было.
Я вдруг начинаю ощущать каждый удар своего сердца: еще чуть-чуть — и оно выпрыгнет, разорвав грудную клетку.
— А еще у меня ужасно плохая память. Мама только и делает, что ворчит на меня из-за того, что я вечно все забываю. Я, конечно, постараюсь не забыть сказать ей о нашей встрече, но почему-то мне кажется, что и это вылетит у меня из головы.
— Рад, что не только у меня проблемы с памятью, — бормочу я, не сводя глаз с ее школьных туфель, которые мелькают за краем обрыва.
— Я никогда тебя не забывала. Я помню все твои рисунки, помню каждый твой взгляд на меня в классе.
Я чуть не падаю вниз. Все?
— И сколько же раз я глядел на тебя в классе?
— В первый день два.
— Два? — Я точно знаю, что она оглянулась только раз.
Чувствуя на себе ее взгляд, я продолжаю смотреть на ее туфли.
— Вид у тебя был такой… несчастный.
Приехали.
— Как будто тебе было больно.
Я фыркаю от смеха.
— Вот это похоже на правду. — Кажется, тот первый день был сто лет назад.
— Во второй день ты смотрел на меня десять раз, — продолжает она.
Я точно знаю, что всего один, и понимаю, что она меня дразнит.
— А на третий всего два раза, и, хотя в тот день я села рядом с тобой на рисовании, ты глядел не на меня, а на того воробья.
— Это был дрозд, и я его рисовал.
— Мне казалось, что после этого ты перестал меня стесняться, но, оказывается, нет, ведь ты и сейчас на меня не смотришь. — Перестав болтать ногами, она приподнимает их, сбрасывает туфли, и они падают вниз.
— Я не стесняюсь того, что на тебя смотрел.
— Посмотри сюда.
Я знаю, что она показывает на свое лицо, но продолжаю пялиться туда, где только что Анна-Лиза покачивала ногами. Медленно поворачиваю голову и с трудом сглатываю. Она, как всегда, прекрасна. Волосы — белый шоколад, а кожа — чисто медовая сладость, слегка тронутая румянцем и еще более нежно опрыснутая солнцем.
Господи! Если бы она еще и улыбнулась!
— Ты знаешь, какие у тебя удивительные глаза? — спрашивает она.
— Нет.
Она подталкивает меня плечом.
— Не будь таким угрюмым. Я ведь говорю тебе комплименты.
Она придвигается ближе и смотрит мне в глаза так, словно заглядывает в бездонный колодец. И я тоже тону в ее голубых искристых глазах, и миг все длится и длится.