— Плохо, дядя, дело твое. Какой-то крестьянский штаб деньги требует. Тыщу.
— Да ты что, с ума спятил?! — опешил Захар.
— Никак нет. При своих покаместь. И прочитать могу: «Штаб крестьян села Покровского постановил обложить контрибуцией Захара Боброва, каковой обязан помочь революции. Положить у Семисосенок, под сосной с двумя вершинами, до захода солнца сегодня же одну тысячу рублей. В случае неповиновения — смерть.»
— Что?..
— Смерть, дядя.
Захар раскатился безудержным визгливым хохотом. Из подслеповатых глаз брызнули крупные слезы, а лицо от натуги стало вдруг багровым. И в ту же минуту эхом откликнулись смешки помольщиков, которым тоже сделалось весело при виде хохочущего у амбара мельника.
Не удержался и Ванька: хихикнул. Только тут же опамятовался:
— Чего ржешь, дядя? Худо твое дело.
Мельник не унимался.
— Это у тебя нервенное, дядя. Так и свихнуться недолго. Кондрашка хватит!
— Дурак ты! — наконец, переведя дух, сказал мельник. — И они тоже — штабники крестьянские. Ишь, чего умыслили. Контрапуцию, тыщу им надо! Тыщу! А мне, может, того… пять тыщ требоваится. А? Десять. Нету-ти такого закону!
— Не иначе, как кустари. Они галчихинскому мельнику на прошлой неделе такую же бумагу отписали.
— Кустари! — Захар часто заморгал глазами. — И что мельник?
— Как — что? Положил.
— А не врешь? Не врешь?
— Нету расчета мне врать. Федор рябой, объездчик, сказывал, а ему мельник галчихинский дядей доводится.
— Могут убить?
— Могут.
Лицо у Захара Федосеевича вытянулось, как будто он только что выпил полынного отвара, и заметно побледнело.
— На заходе, значит… На заходе…. Так-так… Ах, варнаки! Иродово семя! Что ж делать? А?.. Ты поглядывай тут, поглядывай, — Захар опрометью бросился в село, проворно работая острыми локтями.
— Раскошеливайся, дядя! — крикнул Иван вдогонку.
Захар остановился, плюнул и, обернувшись, погрозил племяннику кулаком, похожим на туго затянутый веревочный узел.
Потом бросился вперед еще проворнее.
Лавочник Степан Перфильевич, большеголовый с глазами на выкате и чрезвычайно сутулый мужчина лет пятидесяти, встретил Захара у калитки своего дома, к которому примыкали лавки и склады. Заметив на лице мельника тревогу, он, ни слова не говоря, провел его во двор, сплошь заваленный ящиками, бочками, картонками.
— За советом к тебе, Перфильич, за советом, — скороговоркой выпалил Захар, садясь на крыльцо. — Смертушка моя.
— Успокойся, Захар Федосеевич. Надеюсь, не горит.
— Ой, хуже! Хуже, лешак его побери!..
— Умер кто?
— Деньги варнаки требуют. Деньги! Грабют, иродово семя, — и протянул лавочнику бумагу.
— Занятная история, — задумчиво сказал Степан Перфильевич, прочитав записку. — Ты никому не показывал?
— Никому… Вот только Иван, племяш, прочитал. Это все кустари пишут. Они, бродяги подзаборные.
— О записке молчок. И племяннику накажи, чтоб не проболтался. А лучше ушли его куда-нибудь подальше. Скажем, в Галчиху. — В голове лавочника созревал какой-то план. — Зайдем-ка в дом. Придумаем что-нибудь…
Несмотря на уверенность, с которой были сказаны эти слова, Захар не успокоился. Он видел наведенное в упор дуло винтовки и мелко дрожал.
Кромка Касмалинского бора идет сплошной стеной. Как будто кто-то провел прямую черту, определив, где быть лесу, где степи. И лишь в одном месте вышагнули из общего строя семь кудрявых, веселых сосен. Старшая из них — с двумя острыми, как пики, вершинами — встала у самой дороги. Видно, для того, чтобы подслушивать тайные разговоры проезжающих, а потом нашептывать их своей родне. Впрочем, не беда, что сосны узнают о людских делах. Они умеют и молчать.
Солнце уже скатывалось по степным курганам в неведомые киргизские степи, когда Захар Федосеевич выехал из села, направляясь к Семисосенкам. Степь дышала теплом. Над ближней балкой высоко в небе парили беркуты. Из-под куста ковыля выскочил тарбаган, заставив мельника вздрогнуть и зябко поежиться. Прошло несколько часов, как он получил записку, а волнение не улеглось.
В ходок был запряжен добрый конь, резвее которого не было, пожалуй, не только в волости, но и во всем Вспольском уезде. Года два назад привел его Бобров от инородцев, куда ходил с обозом муки. Гнедка не запрягали наравне с другими лошадьми. Жалел его хозяин, берег для выездов.
А сейчас Гнедко шел шагом. Напрасно, озираясь на седока, кусал удила и рвался на рысь. Захар Федосеевич крепко-накрепко держал натянутые, как струны, ременные вожжи, не спуская глаз с кромки бора. Он знал, что там, по сограм, пробирается к Семисосенкам отряд, организованный Степаном Перфильевичем для поимки кустарей.