«Попариться бы да кровь пустить. Оно б и полегшало», — думала, растирая руками скрипучие выступы коленей.
Потом встала, зажгла у образов лампаду. Красноватые отблески заплясали на потолке, поползли по стенам. Темь отступила в угол. За печью пищали мыши. Жалостливо смотрел на Дарью обрамленный фольгой спаситель.
Прошлепала босыми ногами по холодному полу в сенцы. Нащупала на мучном ларе лагушку с квасом и напилась через край. Прислушалась. За досчатой стенкой, в пригоне, шумно дышали лошади. По улице протарахтела подвода. Не Захар ли вернулся? Так и не сказал, куда едет. Растревоженный, сердитый.
За огородами, на соседней улице завыла собака. Ошалело завыла на чью-то погибель. Хотя, не повидавши, не скажешь, чему случиться. Ежели воет книзу мордой, так к покойнику, а кверху — непременно быть пожару. Это уж не раз замечалось. Прошлым летом, перед тем, как половину Борисовской улицы огнем смело, собаки будто сбесились. Уставятся в небо и нудят, печаль на сердце наводят.
А то еще бывает, что ведьма собакой оборотится. От злости невыносимой воет. Не зря худая слава за бабкой Лопатенчихой водится. Сказывают бабы, у нее хвост и тавро сатанинское видели. А Ерину Николаю на масляной неделе свинья чернорылая дорогу перебежала. Сколько ни искали потом эту скотину по селу, так и не могли найти. Бабка же на утро захворала. У них, у ведьм, после обращения все нутро выворачивает.
Дарья легла в постель, не потушив лампадки. Нечистая сила не выносит запаха лампадного. Понюхает и кинется дальше: село большое.
Захар Федосеевич приехал на рассвете туча-тучей. Поднял спавшего на сеновале работника, придурковатого Демку, заставил свести коня на выгон. Устало переступив порог, спросил:
— Ванька не воротился?
— Не знаю. Вроде как нет, — Дарья принялась собирать на стол, растрепанная, в одной становине.
— Что ему забота дядина? У прохвоста на доброту коротка память. Коротка.
— Можа, он и приехал, да дома спит.
— Завтракать не буду… На ночь спускать собак следоваит. Ить разный народ шляется, шаромыжничает. А больше того — бродяги, — сказал Захар, проходя в горницу.
За окнами потемнело. Косой дождь упруго ударил по стеклам раз, другой, третий. И вот уже целый поток воды обрушился на унылые вербы палисадника, вихрем пронесся по улице. Над синим бором мелькнула змейка молнии, а следом немазаной телегой прокатился гром.
Захар перекрестился, отступив от окна к окованному листовым железом сундуку.
— Не иначе, как молния кого подожжет, — охнула в передней тетка Дарья. — Собака ноне выла.
— Не кличь беды на себя. Сама придет, не замешкается. Не кличь!
— Будто от слова что сделается.
— Всякое бывает.
— Ты бы отдохнул, Захар. Весь с лица сменился. Белый какой-то.
— Горе разве что рака красит, когда в кипяток попадет.
— Да скажи толком, что за горе у тебя. Ай все насчет покосу?
— Сходи-ка лучше к Фоме. Сходи! Коли приехал Ванька, тащи паршивца сюда, — угрюмо проговорил Захар.
Дарья засобиралась, и вскоре Захар услышал, как за нею коротко взвизгнула дверь. Оставшись один, он в чем был бросился на постель. Уткнулся больной головой в зыбкую темь подушек. Ему вдруг стало холодно и сиротливо.
Давно уже понял Захар, что мало заработать копейку, надо отстоять ее. Всяк из рук норовит вырвать деньгу. Не разбоем, так хитростью подлой. А ты не будь лодырем, гни спину, руки в кровь оборви на работе, и сам получишь. Трудно, зато честно. Никто за тебя живот надрывать не будет. Ишь, какие нынче работники пошли: иной так и на хлеб не выробит. И если бы не хозяйский глаз Захара Федосеевича, батраки давно бы все размотали, по миру пустили.
А власти крепкой нету. За одно измывательство над человеком кустарей сгноить по тюрьмам надо, в колодки заковать али плетями душу вымотать. Легко так наживать тыщи: отписал, значит, и бери под сосною, будто, клад какой.
Люди толкуют, что и кустарей-то этих, разбойников лесных, не более десятка. Ан поймать — кишка тонка. Милиция и та их боится. И нет того, чтобы всем миром навалиться на убивцев и разом порешить.
Какая же это власть, коли ироды, что хотят, то и делают? Сегодня требуют тыщу, а завтра мельницу отнимут. А то и дом спалят. Надо по ночам караул выставлять. Дома можно Ваньку с Демкой, мельницу пускай Тереха Ливкин доглядывает.
Хорошего работника нашел Захар Федосеевич. Машина для него, что для ученого книжка. Все понимает в ней и всякую болезнь лечит. К тому же смирен. Мухи не обидит. Такой везде ко двору придется. Известное дело: живи смирнее — всем будешь милее.