Дед Гузырь каждый вечер заставлял Лопатенчиху натирать ему спину, и пониже спины, гусиным жиром. Подмигивал бабке:
— Которая шкура помягче, та попрочнее будет. Вот у сердца, значится, чувствие: уж кому-кому, а мне быть биту. Опять отстегают, любо-дорого! Такая у меня планида.
— С тебя не велик спрос, — говорила Лопатенчиха. — Кому ты нужен? Сиди дома, и никто тебя не потревожит.
— Ишь ты! Да разве можно дома. Ить энто же обчее переживание. Меня чеши, сколь влезет. Однако дух давай перевести. Коли дух сопрет, якорь его, вот тогда худо. Руки по швам держать след, как гренадеры…
Касьян Гущин подговаривал мужиков выбрать нового старосту.
— А не то — к кустарям уйду или в монахи, — грозился он. — Выгнать меня надо, как без писаря я все дела запутал.
— В монахи тебя, Касьян, не возьмут, — отвечали мужики. — Рожей не вышел. Да и зовут-то тебя непотребно. Бог злой на Касьянов, потому и определил им именины раз в четыре года. А монахи — божьи люди.
— Другое имя приму! Кем хошь назовусь, а терпежу больше нету.
Волноваться старосте было от чего. Первое дело — убийство. Но это еще куда б ни шло! Убивал-то не он. А вот за недосмотр влетит Касьяну. Конечно, правильно он сделал, что не хоронил милиционеров. Всегда убитого со следователем подымают. И не его вина, что следователь не приехал. Только надо было к трупам сторожа поставить. Тогда бы их не раздели до основания. А еще хуже, что свиньи покойников пожевали. У Марышкина так ни рук, ни ушей не осталось.
Двое суток ждал Касьян властей из Галчихи и не дождался. На собственный страх и риск перевез останки убитых в церковь, где и лежали они на паперти.
… Непогодь и не собиралась утихать, когда отряд Анненкова нагрянул в Покровское. Атаман вызвал старосту на сборню, приказал обеспечить казаков ужином, лошадей — овсом. А мужиков собрать в церковь.
— Все надо сделать быстро. После молебна мы уезжаем, — сказал он. — И чтобы в церковь явились все.
Вскоре, покрывая заунывную песню бурана, загудели колокола. Соскучившийся по службам Порфишка ото всей души помогал колченогому звонарю Архипке. Такой трезвон подняли, какого не бывало и по престольным праздникам.
Упершись руками в косяки окна, атаман задумчиво смотрел на площадь. Почудилось ему вдруг далекое родное. И церковь, и каланча, и сгрудившиеся вокруг них домики напоминали деревушку Анненковых в Новгородской губернии. Только крыши там круче и улицы немного поуже. А в остальном все так же.
— Русь везде одинакова, — сказал он, не оборачиваясь. — И этот мечтательный звон колоколов — потомков вечевого колокола. Какие смуты ни раздирали Русь, а она стояла и будет стоять вечно, православная матушка Россия. Сейчас она в лихорадке. Но настанет день, и, как триста лет назад, народ позовет на царство нового Михаила Романова.
— Новый царь будет человеком волевым и отважным, не в пример полковнику Николаю Романову, который не мог командовать даже собственной женой, — брезгливо сложил губы Лентовский. — Не так ли, брат атаман?
— Вместо скипетра — казачья шашка, вместо державы — граната Миллс… Хорунжий Гурьянов! — позвал Анненков.
— Я здесь, брат атаман!
— К началу богослужения вывести эскадрон на площадь!
— Приказано вывести эскадрон на площадь!
— Идите!
— Приказано идти!
— Орден почетного легиона мне вручал французский генерал По, — продолжал атаман. — Он был растроган. Поцеловал меня и сказал, что Франция не забудет нашего подвига. А я думаю сейчас о России. Сохранит ли она в своей памяти имена людей, подобно Минину и Пожарскому, спасших Отечество? Разумеется, все дело в самих людях, в их отношении к долгу. Я верю в Деникина, в Дутова. И в то же время считаю позором для России вензеля чешского авантюриста Гайды на погонах русского солдата. Он ловит рыбу в мутной воде, в крови нашей. Для Гайды национальные интересы России — не дороже стоптанных сапог.
Сбившись в кучу у порога, офицеры штаба молчаливо слушали атамана. В хорошем настроении Анненков любил думать вслух. Ему не мешали.
В открытую дверь ворвалось причитание бурана. Касьян Гущин крякнул, обметая рукавицами снег с валенок и полушубка.
— Ну, как? — шепотом спросил Качанов.
— Мужики интересуются, кто платить будет за харчи, — ответил староста.
— Бог! — Анненков резко повернулся. — Я беру, а платить будет он. Натурой. Понятно.