Заседание заканчивалось. Гасла на зеленом сукне стола керосиновая лампа, кое-кто уже клевал носом — бессонные ночи давали себя знать. И вдруг — телефонный звонок.
А минуту спустя Ливкин видел перед собой напряженные, суровые лица. В наступившей тяжелой тишине сухо звучал его голос:
— Товарищи! Звонил председатель Совдепа. Только что получена телеграмма: Челябинск, Ново-Николаевск и Мариинск заняты войсками мятежного чехословацкого корпуса. Чехи восстали против советской власти. Их обманули свои офицеры и белогвардейцы. И сейчас по всей линии Сибирской железной дороги льется рабочая и крестьянская кровь.
Люди взволновались, загудели.
— …Спокойно, товарищи! Все — к оружию! Все — на защиту Вспольска!
На мглистом рассвете собирались дружины. У станции и на окраинах города рыли окопы.
Но было уже поздно. Вражеские цепи окружили Вспольск. И тогда дружинники прорвали кольцо белых и рассыпались по деревням, ушли в подполье…
В согре, что далеко вклинивается в озеро, хрустнул валежник. Ливкин обернулся и увидел выходящего из кустов парня лет двадцати пяти, в гимнастерке, перетянутой солдатским брезентовым ремнем. У парня — добрые, задумчивые глаза, сросшиеся у переносицы брови и над верхней губой ежик подстриженных усов. Походка у него вразвалку, как у флотских, хотя служил и воевал Никифор Зацепа в саперном батальоне.
«С виду на тюленя похож, а горяч. Ох, и горяч!» — подумал о нем Ливкин.
— Мы боялись, что уж не придешь, — проговорил Никифор, поздоровавшись. — Давно поджидаем тут.
— Что нового? — спросил Терентий.
— Все по-старому. Отсиживаемся. Мирона в казачьи станицы послали. За оружием.
— А у меня есть добрые вести. Веди.
По берегу они вышли на небольшую полянку, где на разбитой лодке сидели, негромко беседуя, еще трое кустарей. Кроме Петрухи Горбаня, здесь были недавно вернувшиеся с фронта телеграфист Ефим Мефодьев и первый весельчак на Кукуе Семен Волошенко. Ефим — высокий, ладно сбитый красавец лет тридцати пяти. У него серые лучистые глаза, прямые брови и по-детски припухлые губы. Когда Ефим чем-нибудь недоволен, уголки рта опускаются, словно кто-то оттягивает их.
Семен пониже ростом и моложе, но так же плотен. С подвижного, смуглого лица редко сходит выражение озорства.
— Вот сидим и решаем, что делать, — сказал, поднимаясь навстречу Ливкину, Петруха.
— Надоело прятаться, — угрюмо бросил Ефим. Его полные губы скривились в усмешке. — Скачем по бору, чисто зайцы, на потеху людям.
— Кто вперед суется, того и собаки рвут, — спокойно возразил Петруха. — Время не приспело выступать. Достанем оружие, соберем народ, тогда другое дело.
— Опять за свое! — протянул, вскинув подкову бровей, Никифор. — Дайте Терентию Ивановичу высказаться.
— Говори, — Медофьев поднял усталые глаза на Ливкина. Бездействие тяготило Ефима больше, чем других кустарей. Он готов был на все — на самый отчаянный подвиг, на неравную схватку, на смерть, только бы не сидеть вот так, сложа руки.
Ливкин усмехнулся. Видать, снова бунтует Мефодьев. Ох, и ураган!..
Когда Терентий Иванович через жену Горбаня связался с кустарями, они назначили ему встречу на одной из еланей. Допросили, кто такой и откуда. Пришлось отпарывать подкладку у сапога, доставать документы.
— Наш! Советский! — радостно воскликнул Ефим Мефодьев, обнимая Ливкина. — Ты, товарищ, объясни нашим, вот им, что драться надо, бить беляков без промаха. Да что там! Мы можем и без них, вдвоем с тобой всю волостную милицию перехлопать!
— Вдвоем? — переспросил Ливкин. — Управимся ли?
— Управимся! — с увлечением проговорил Мефодьев. — А то Петруха все воду мутит. Дескать, оглядеться надо, людьми обрасти. А чего оглядываться?
— Товарищ Горбань правильно рассуждает, — ответил Ливкин, дав Мефодьеву высказаться до конца.
Не найдя поддержки у приезжего, Ефим притих на время. А сейчас опять закипел.
— Говори, Терентий Иванович, — теряя терпение, повторил он. И подался вперед, к Ливкину.
— Начну с новостей, ребята, — заговорил Терентий, сняв картуз и расчесывая гребешком потные с проседью волосы. — В горах организовался отряд шахтеров. Есть слух, что идет в наши края. Дал бой чехам.
— Здорово! — возбужденно хлопнул себя по коленям Мефодьев. — Это пока мы путались по сограм.