— Мама! — проговорила еле слышно сухими губами.
— Постоим, доченька.
— Нет, пойдем, пойдем, мама.
Широко распахнув двери, поджидал на крыльце лавки покупателей Степан Перфильевич. Сапоги лаковые, шелковая рубашка узорами — черным по белому — вышита… Любит показать себя лавочник. Да и то сказать: ему не ходить к другим за обновкой. От товаров полки ломятся. Бери, что приглянулось. Все равно в убытке не будешь. Как не считай, а кругом в прибылях Поминов. Да еще в каких прибылях!
— Куда направляешься, Аграфена? — спросил, поздоровавшись, лавочник.
И этот любопытствует. В другой раз совсем бы не приметил, не то что разговор заводить. На поклон по обычаю лишь головой тряхнет. А теперь смотрит на Нюрку, как баран на новые ворота. Будто перед ним невидаль какая.
— К заутрене мы, — почтительно ответила Аграфена, сложив на груди руки.
— Так-так… Поспешайте, если к заутрене. — И зевнул с аппетитом, аж щелкнули челюсти.
В церкви было людно. Богомольцы стояли плотной стеной от амвона до паперти. Тяжелый воздух — смесь пота и ладана — валил наружу. И вместе с воздухом рвался из церкви густой бас отца Василия:
— Прими мольбы наша, моления, исповедания, нощныя службы. И даруй нам, боже, веру непостыдну, надежду известну, любовь нелицемерну…
Нюрка давно уже не была в церкви. Да и то приходила ради интереса, на людей поглазеть. А теперь она молится с тем же рвением, что и мать, и стоящий по левую руку от нее испитой мужичишка в рыжем, сплошь испещренном латками зипуне. Смысла молитвы она не понимает, ей нужно лишь одно: забыться, уйти от самой себя. И кажется Нюрке, что все прошлое осталось за порогом церкви. Но это длится не больше минуты. Снова образ Романа подступает вплотную, захватывает ее воображение, кружит голову. И снова Нюрка молится, еще упрямее, самозабвеннее.
Отец Василий смолк. Настала очередь дьякона Порфишки. Голос у дьякона пожиже, но раскатистее. Метелью в трубе гудит.
— О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их господу помолимся!
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! — скороговоркой отозвался дьякону клирос.
«Будто отпевают кого, — подумала Нюрка. — Любовь, счастье мое отпевают. Пусть отпевают, пусть…»
Аграфена легонько дотронулась до Нюркиного плеча, зашептала на ухо:
— Исповедаться тебе надо, дочка. Душа чище станет, просветление найдет… и покой.
— Нет, мама. Погожу пока. А там, что бог даст.
После встречи с Нюркой у озера и разговора с отцом Роман никуда не ходил со двора. Целыми днями просиживал в завозне, мастерил клетки для кроликов, находил работу на огороде и в клуне. Так уставал, что ложился спать, едва стемнеет.
— Отдыхал бы. Успеешь наработаться, — говорил Макар.
— Можно б и на боку лежать, когда бы знал, что само сделается, — отвечал Роман.
— А по мне, так пусть оно все идет пропадом, был бы кусок хлеба.
— Кусок хлеба тож не придет сам. Попотеть надо.
— Кому — что, — уклончиво проговорил Макар. — Я вот, к примеру, пчелками бы всю жизнь занимался и не охнул. Да мать не видит в пасеке проку. Ей доход нужен, а где его возьмешь, коли медоносов нема? Уж так это, больше для душевного удовольствия.
— Вот ты и договорился, тятя. Нет прибыли от пчел — не стоит на них и тянуться. Для удовольствия и одного улья хватит. Лучше кроликами займись.
— Нехай они поздыхают!
— А чего? Доходное дело! И мясо, и шкурки. Помер бы ты, тятя, с голоду, если б не мама, — усмехнувшись, сказал Роман, с удовольствием отмечая в себе хозяйскую жилку: в мать пошел. Тосковал на фронте по крестьянской работе. Ой, как тосковал! Поджила бы рука до жатвы.
Отец обиделся на сынов упрек. Яйцо курицу не учит. Но сдержался. Знал, что Роману и без того тошно.
Роман старался не думать о Нюрке, призывая на помощь застенчивый и милый образ Любки. Приглянулся ли он голубоглазой, тонкобровой дочке Свирида Солодова? И чего тогда на гульбище не разговорился с нею, не проводил?
А еще беспокоило, как Солодовы приняли Нюркину дурость? Неужели поверили сплетне? Если так, то не быть Роману с Любкой. Не богаты, а в женихах разборчивы. Старшую сестру Любки сватало все село. А отдали Дуньку самому что ни на есть бедолаге из Воскресенки. Зато, говорят, живут с пастухом Микиткой душа в душу.
Только не было часа, чем бы Роман не занимался, чтоб не вспомнил про объездчиков. Жажда мести точила сердце, кипятком обливала мозг. Временами она казалась невыносимой.
Однако, как узнать, кто же был третий? Он видел лишь двух: рябого и объездчика Корнея. Да-да! Роман спросит у парней, с кем ушел Федор с гульбища.