В который уж раз Роман доставал из ящика стола новенький наган, привезенный Яковом со службы, чистил его, стачивал подпилком пистоны, хотя и так знал, что осечки не будет. Завгородние не простят обиды. А там, неправда, вывернутся. Не пойманный — не вор.
Рана на голове поджила. И Роман снял надоевшую ему повязку. Соседка Марина и та просмеяла — на бабу похож.
В воскресенье с утра заявился Ванька Бобров. Выпили по ковшу браги, закусили сотовым медом и уселись на лавочке, под вербами. Пощурились на солнце.
— Объездчики как сквозь землю провалились. С того дня раза два были на гульбище и больше не показываются, — сказал, будто между прочим, Ванька.
Роман ничего не ответил. Тогда Бобров заговорил о Петрухином побеге.
— И ловок же, черт! От стражи дал тягу. Теперь, поди, скрылся так, что не найдут. Ищи ветра в поле!
— Я толком и не понял, чего кустари прячутся?
— В феврале Петруха да еще несколько фронтовиков Советы устроили. Всех земских — по шеям, а мужиков победнее во власть произвели. Толкуют, будто так же и в Расеи. И Горбань потому заворачивал этим делом, что его, значит, большевиком зовут. Он с таким распоряжением сюда и приехал: новые порядки заводить, — рассказывал долговязый. — У нас в селе за главного в Совете Гаврилу-кузнеца поставили, тестя Петрухиного. Мужики постановили. Потом, весною, распустили Совет. Марышкин приехал и старосту Касьяна Гущина обратно на сборню призвал.
— Выходит, Петруха — большевик?
— Так. И вот с той поры кустари скрылись. Все они за Горбаня.
— А что ж мужики?
— Гаврилу в обиду не дали. Всем миром встали за него, как он никому зла не причинил. Да и не расчет селу такого кузнеца лишаться. С кустарями, однако, не пошли. Один Ефим Мефодьев к ним маханул. Как приехал домой, так и повел с ними дружбу. А остальным кому хочется по бору путаться, когда у каждого хозяйство?
— Ефим добровольно пошел?
— Знамо, никто из села не гнал. Унтером приехал. Кто б его не уважил?
— И все ребята-то хорошие. Не дураки.
— Так. Говорят, рано ли, поздно ли, а из белой милиции кишки повымотаем. Снова Совет в селе поставим.
— Выигрыш с проигрышем в одних санях ездят, — задумчиво произнес Роман. — А народ они отчаянный. Это правда.
Из переулка повалили бабы. Запестрило в глазах от их разноцветных нарядов.
— Служба в церкви кончилась, — заключил Ванька.
В кашемировом полушалке и новых сапожках ленивой походкой прошла Морька Гордеева — розовощекая, покладистая девка, к которой многие из парней ходили на сеновал. Ничего не боялась Морька: ни дурной славы, ни отцовской трепки. Почти всех женихов с Харьковской и Подборной улиц держала в своих жарких объятиях. Об этом знали бабы, но особой злобы к Морьке не питали. Хоть и распутная девка, да богомольная. В редкий праздник не поет на клиросе.
Прошла Морька, а потом вернулась.
— Чего эт сидите, на баб глазеете? — спросила, важно поздоровавшись об руку, и подсела рядом.
— Нечем больше заняться. В церковь не ходим каждодневно, — ответил Ванька. — Это ты, знать, скоро монашкой заделаешься.
— Пошла бы в монастырь, да много холостых, — Морька хихикнула, прижимаясь к Роману. Тот коротко посмотрел на нее и отодвинулся.
— О своей крале, поди, скучашь? — она смерила Романа с головы до ног смелым взглядом. — Видела ее в церкви. Молилась. А эт первая примета, што грех взяла на душу, когда к господу богу обращается. Только дура ить! Ты, Ромка, должон сладко целоваться. У тебя губы страсть какие приятные! — И засмеялась громко, вызывающе.
Роман вскипел было: бесцеремонность Морьки больно ужалила его. Но тут же овладел собой. Все равно Морьку ничем не проймешь.
— Нравлюсь тебе, что ли?
— А то нет! Ниччо! Только шибко стеснительный. Будто девка красная. Однако, не замоча рук, не умоешься.
— Хорошо, — Роман озорно подмигнул Ваньке. — Когда почин сделаем?
— Ты насчет чего? — Морька притворно осердилась, дернув плечом.
— Насчет того же самого. Целоваться-то когда приходить?
— Хоть сегодня. Поди, на гульбище будешь. — Поднялась с лавочки и, гордо вскинув голову, зашагала дальше.
— Приглянулся ты Морьке, — проговорил, улыбаясь Иван. — Теперь держись. Ни за что не отстанет…
Роман не слушал. Морька снова заставила его вспомнить о той, которую он старался совсем вырвать из сердца. И странное совпадение. Тогда, в день приезда домой, он видел во сне Нюрку и отца Василия. И это казалось смешным, невероятным. Мало ли что сонному приплетется? Но вот сон сбылся. Поп читает Нюрке проповедь.