— Постой, Люба! — Роман умоляюще протянул руки вперед.
— Ну, чего?
— Я…
— Домой иди! — повернулась и побежала к крыльцу.
Роман слышал, как она постучала в дверь, как ее впустили. Легла, не зажигая света.
Интересно же устроена жизнь! Нюрка тянется к Роману, да он теперь уже не хочет ее, а кого хочет, та убегает. Будто в прятки играют люди. И никто не знает толком, где его счастье. Не вернись Роман в родное село — и не ведал бы он про Любку, не стоял бы сейчас, как оплеванный. Завтра, небось, подружкам расскажет, как с ухажором обошлась. Пусть рассказывает! Не много в том радости, что человеку боль причинила. А кто до сих пор сделал хорошее Роману? Разве что мать с отцом да Яков. Так это ж родные. Нельзя им иначе. Скотина и та дитя своего не обижает.
Долго стоял Роман под высохшим, сучковатым тополем, глядя на темные окна солодовского дома. На что-то надеялся, хотя знал: Любка не выйдет. Что ж, Роман тоже не последний человек. Найдет себе другую.
Некоторое время с Подборной долетали звонкие голоса, играла гармошка. Значит, благополучно обошлось, без драки. И вдруг смолкло все. Наверное, разошлись. Вон как повернулась Большая Медведица. Скоро светать будет.
Роман в последний раз взглянул во двор Солодовых, прислушался. Кругом было тихо. Лишь на краю Пахаревской улицы перелаивались собаки. Пора домой. И теперь только почувствовал усталость. Поклонило в сон.
На лавочке у своего палисадника увидел чье-то платье. Озадачился: кто бы это? Неужели Нюрка? Нет. Ему навстречу, загородив собой калитку, шагнула Морька Гордеева.
— Теперь меня проводи. Как обещал…
— Сама не могла дойти, что ли?
— Притомилась. Вечер напролет проплясала. Проводи, Рома, — Морька нетерпеливо подалась к нему. — Ну, проводи же!
— Пойдем уж… Раз слово сорвалось.
— Да ты не будь сердитым! Не дуй губы! Нешто я других хуже?
Морька жила всего через два двора от Завгородних. Могла б, конечно, давно быть дома. Правду сказал Ванька, что прильнет теперь, как лист банный. Да с Романом разговор короткий. Проводит Морьку до калитки — и поминай как звали.
— Не долго же старая любовь на памяти. Не успел с Нюркой раззнакомиться, Любку Солодову заимел. Везет тебе, Ромка, на девок. Ох, и везет! Я ить давно поджидала. Как ты пошел за Любкой, а я сюда. Нравишься ты мне пуще всех других. Красивый, горячий! — Морька рывком обняла Романа и впилась в его губы.
Он попробовал высвободиться. Но Морька не пускала. Она всем своим трепетным телом прижалась к Роману, целовала его в глаза, в щеки.
Роман вздрогнул вдруг, почувствовав одуряющую близость Морьки. И, не помня себя, еще теснее привлек ее и долго-долго не отрывался от жарких, ненасытных Морькиных губ.
— Проводи меня на сеновал… Корова у нас в пригоне… бодливая, — задыхаясь и увлекая Романа в калитку, шептала Морька. — Хорошенький ты мой, Ромушка!.. Ну, обними, обними покрепче…
Роман понял, что не уйдет сейчас от Морьки, не сможет уйти.
По двум приметам покровчане догадались, что у Степана Перфильевича важный гость. В полдень купеческий сын Володька водил лошадей на водопой, и мужики с Гривы видели под ним доброго вороного коня со звездой на лбу, какого у Поминовых не было. А что гость приезжий и с большим достатком, определили по казачьему седлу красной кожи. Таких седел с высокой и по особому выгнутой задней лукой в селе не найдешь.
Второй, не менее верной, приметой служил визит, нанесенный лавочнику отцом Василием. В будничные дни поп не переступал порога Степана Перфильевича. Купец был прижимист на угощение, особо на водку. И если уж отец Василий изменил своему обычаю, то только потому, что наверняка знал о предстоящей гулянке. Прошагал он через площадь важно. Помолился в сторону лавки и осторожно постучался в калитку купеческого двора. Пуще дьявола боялся поп коварных поминовских псов.
— Учуял, паря, где пирогами пахнет, — заметил по этому поводу находившийся на пожарной каланче дед Гузырь. Сверху ему было видно, как с поклоном провела попа по двору Агафья Марковна. Хоть и сукин сын батюшка, а за столом ему первое место.
Но наблюдать дальше деду не пришлось: забила икота. Спустился к бочке с водой. До того бьет подлая, что нутро выворачивает наизнанку и уши глохнут.
Впрочем, при всей своей зоркости Гузырь и не смог бы увидеть того, что происходило в доме, за кружевными занавесками на окнах. А если так, то и мучить себя нет смысла. Чего глазеть на пустой двор?
Гостем у Поминовых оказался начальник галчихинской милиции Марышкин — щеголеватый мужчина лет сорока пяти, с бритой головой и загнутым, как у совы, носом. Одет он был в новенький зеленый френч, туго перетянутый портупеей, в галифе с малиновой окантовкой. Марышкин сидел за столом вместе со Степаном Перфильевичем и Володькой, раскрасневшийся, потный.